Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы
пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те,
которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять
с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином
Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та
лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как
Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор
как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы
подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев
обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который
издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом
своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в
удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье
происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три
недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину — он узнал, что на свете
нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек
был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы
несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы
и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в
розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал
он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая
другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так
же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно
растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему
казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более
свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что
потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное
были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и
питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже
приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью
были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое
время — это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки,
Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел,
прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее
еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и
спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому
спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только
плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных,
хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве,
который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же
участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем
страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он
находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и
представления.
Глава 13
22-го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной,
скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он
взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и
другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело
бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства,
поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с
лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в
Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных — от человеческого до
лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие
люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот-вот он пройдет и на
небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще
сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли
по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и
загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну-ка, ну-ка,
еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко
где-то что-то важное и утешительное думала его душа. Это что-то было тончайшее
духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер
встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он
подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал
солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру
историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно
оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и
услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем
жалкое лицо, Пьера что-то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей
жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер,
стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
— Что, как твое здоровье? — спросил он.
— Что здоровье? На болезнь плакаться — бог смерти не даст, —
сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
— …И вот, братец ты мой, — продолжал Платон с улыбкой на
худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, — вот, братец ты
мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному
рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни
хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему-то
новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев,
сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и
богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом,
к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на
другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный
нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и,
выдернув ноздри, — как следует по порядку, говорил Каратаев, — сослали в
каторгу.
