И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый,
кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию.
«Постой», — сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой,
колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель,
плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то
сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля
стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к
тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
— Вот жизнь, — сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, — подумал Пьер. — Как я мог не знать
этого прежде».
— В середине бог, и каждая капля стремится расшириться,
чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и
уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он,
Каратаев, вот разлился и исчез. — Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.
] — сказал учитель.
— Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя
дери. ] — закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел
француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол
мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими
пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными
бровями ясно виднелось в свете угольев.
— Ca lui est bien egal, — проворчал он, быстро обращаясь к
солдату, стоявшему за ним. — …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер
отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого
оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем-то рукой. Вглядевшись ближе,
Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
— А, пришла? — сказал Пьер. — А, Пла… — начал он и не
договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой,
возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под
деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах
двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии
Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то
же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание
о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего
киевского дома. И все-таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о
них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с
воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда-то в
воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы
и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
— Les cosaques! [Казаки!] — прокричал один из них, и через
минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех
сторон он слышал вопли радости товарищей.
— Братцы! Родимые мои, голубчики! — плача, кричали старые
солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо
предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не
мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача,
целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя
толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко
говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка
хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным,
ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял
казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
— Сколько? — спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
— На вторую сотню, — отвечал казак.
— Filez, filez, [Проходи, проходи. ] — приговаривал Долохов,
выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими
пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков,
несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.
Глава 16
С 28-го октября, когда начались морозы, бегство французов
получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся
насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным
добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и
разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не
изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской
армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа),
из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более
пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым
математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от
Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины
до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования,
заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска
французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье
писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе
начальники описывать положение армии). Он писал:
