Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под
Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, — насколько то было в его
власти, — не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели
в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить
движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления
и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина
представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель
русских войск была — следование за французами. Путь французов был неизвестен, и
потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они
проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по
кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные
маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в
увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы
уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны,
была направлена деятельность Кутузова — не случайно, не временно, но так
последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом
своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы
побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он
чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и
времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться,
удивить кого-то, забрать в плен для чего-то какого-нибудь герцога или короля, —
генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и
бессмысленно, им казалось, что теперь-то самое время давать сражения и
побеждать кого-то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим
представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков,
полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до
половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо
было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать,
опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались
на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех
колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами.
Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от
этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного
продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской
армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert
[первая колонна направится туда-то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по
диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы
французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам
обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог,
дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о
хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было
нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»],
как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал
парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
— Дарю вам, ребята, эту колонну, — говорил он, подъезжая к
войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых,
ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой,
после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе
обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала
оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек,
какую-то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там
отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли
Наполеона или хоть какого-нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и
в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми
исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали
себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и
благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала
кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении
своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там
было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о
присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он
находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона.
(Примеч. Л.Н. Толстого.)] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили
так, — потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы —
хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские — чем-то неопределенным
— какой-то куклой, полезной только по своему русскому имени…
Глава 5
В 12-м и 13-м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки.
Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему
повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени
Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска
славы — полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича:
характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов
Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.)]
Такова судьба не великих людей, не grand-homme, которых не
признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые,
постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение
толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков — странно и страшно сказать — Наполеон
— это ничтожнейшее орудие истории — никогда и нигде, даже в изгнании, не
выказавший человеческого достоинства, — Наполеон есть предмет восхищения и
восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей
деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием,
ни словом не изменяя себе, являет необычайный в истории пример самоотвержения и
сознания в настоящем будущего значения события, — Кутузов представляется им чем-то
неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12-м годе, им всегда как будто
немножко стыдно.
