De boire, de battre,
Et d`etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
— A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
— Кю… — с усилием выговорил Залетаев. — Кью-ю-ю… — вытянул
он, старательно оттопырив губы, — летриптала, де бу де ба и детравагала, —
пропел он.
— Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го-го-го-го! — Что ж, еще
есть хочешь?
— Дай ему каши-то; ведь не скоро наестся с голоду-то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за
третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат,
смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими
пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте,
с улыбкой взглядывали на Мореля.
— Тоже люди, — сказал один из них, уворачиваясь в шинель. —
И полынь на своем кореню растет.
— Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… — И
все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их,
разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они
хлопотливо о чем-то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Глава 10
Войска французские равномерно таяли в математически
правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было
писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской
армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много
писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на
Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде
равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое
зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много
говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в
Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню
Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как
в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила
французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее
гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают
цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в
том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов
отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и
всеми войсками (массой) образа действий, — только следования за неприятелем.
Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею
энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и
нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы,
сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты,
московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, — все под
влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и
преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии
надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими.
Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на
низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно
было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали,
что делать, несмотря на все желание русских спасти их, — гибли от холода и
голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские
начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего
сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское
войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы
отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам.
Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли
были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это
совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в
особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана,
возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских
начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что
неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство
им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее.
Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной
форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его
обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его
разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его
подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать
его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет
всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось,
что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с
толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил:
например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так
просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было
для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и
героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших
пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один
раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно
государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше
высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и
ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь
Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым.
Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии
государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения.
Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
