Глава 14
Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи
из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела,
другие назад в кочку — для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся,
— так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после
выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но
так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на
полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности
копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего-то неразрушимого,
невещественного, составляющего всю силу кочки, — так же и Москва, в октябре
месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни
богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было
разрушено, кроме чего-то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после
ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время
большей частью — дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем — это
стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения
там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей,
через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число
это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12-го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки
отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и
скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские,
застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали
французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все,
что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что
могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других
домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж
с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и
принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами
органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли,
ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были
безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы,
базары — большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были
дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги,
присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более
уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно
нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше
разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого
началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в
нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь
города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый — кто
любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, — домовладельцы, духовенство,
высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики — с разных сторон,
как кровь к сердцу, — приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами,
для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к
тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про
неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг
другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки,
каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились
погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы
устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не
погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи.
Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких
комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после
французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из
других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в
Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов
свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи,
которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы
на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал
свои прокламации.
Глава 15
В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем
флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в
Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу;
все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все
желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер
чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он
встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так,
чтобы не связать себя чем-нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, —
важные или самые ничтожные, — отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у
него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и
возьмется ли свезти ящичек? — он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе
редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание
давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий,
но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на
себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от
Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя
Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову.
Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на
Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе
Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о
последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был
тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» — думал Пьер.
Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух
людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к
обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
