На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь
вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю;
несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом
доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного
ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер
так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно
ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось
тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и,
жалуясь на мигрень, стала прощаться.
— Так вы завтра едете в Петербург? — сказала ока.
— Нет, я не еду, — с удивлением и как будто обидясь,
поспешно сказал Пьер. — Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я
заеду за комиссиями, — сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не
уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив,
вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом
строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно
выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно
вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи,
мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул
кресло совсем близко к княжне Марье.
— Да, я и хотел сказать вам, — сказал он, отвечая, как на
слова, на ее взгляд. — Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться?
Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я
знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я
не хочу… я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
— Ну, вот, — продолжал он, видимо сделав усилие над собой,
чтобы говорить связно. — Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только
ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе
представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что,
может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность…
ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, —
сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
— Я думаю о том, что вы мне сказали, — отвечала княжна
Марья. — Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… —
Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно;
но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся
Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою
любовь, но что она одного только этого и желала.
— Говорить ей теперь… нельзя, — все-таки сказала княжна
Марья.
— Но что же мне делать?
— Поручите это мне, — сказала княжна Марья. — Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
— Ну, ну… — говорил он.
— Я знаю, что она любит… полюбит вас, — поправилась княжна
Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с
испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
— Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы
думаете?!
— Да, думаю, — улыбаясь, сказала княжна Марья. — Напишите
родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И
сердце мое чувствует, что это будет.
— Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может
быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! — говорил Пьер, целуя руки княжны
Марьи.
— Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, —
сказала она.
— В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу
приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее
оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер
чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство
счастья. «Неужели? Нет, не может быть», — говорил он себе при каждом ее
взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он
невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне
сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое
же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
— Прощайте, граф, — сказала она ему громко. — Я очень буду
ждать вас, — прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие
их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний,
объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она
сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я
счастлив!» — говорил себе Пьер.
Глава 19
В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому,
что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с
Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов,
сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я
сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее,
свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и
ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в
том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, — теперь не было и тени. Одно
только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это?
Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а
вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и
ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек,
просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не
делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что
стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
