Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его
заслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и
отвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их блага
вот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, — все это благо ближнего.
Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние,
пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость… Вот что!» —
говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость, разумеется, —
прибавлял он, — потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у него
одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».
И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о
том, что он делает что-нибудь для других, для добродетели, — все, что он делал,
было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили
просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась
набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое.
Ну и потачки не давал. Одно слово — хозяин!»
Глава 8
Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию,
это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать
волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на
второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.
Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменивший
умершего Дрона, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай
вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крики
и удары. Вернувшись к завтраку домой, Николай подошел к жене, сидевшей с низко
опущенной над пяльцами головой, и стал рассказывать ей, по обыкновению, все то,
что занимало его в это утро, и между прочим и про богучаровского старосту.
Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же, опустив
голову, и ничего не отвечала на слова мужа.
— Эдакой наглый мерзавец, — говорил он, горячась при одном
воспоминании. — Ну, сказал бы он мне, что был пьян, не видал… Да что с тобой,
Мари? — вдруг спросил он.
Графиня Марья подняла голову, хотела что-то сказать, но
опять поспешно потупилась и собрала губы.
— Что ты? что с тобой, дружок мой?..
Некрасивая графиня Марья всегда хорошела, когда плакала. Она
никогда не плакала от боли или досады, но всегда от грусти и жалости. И когда
она плакала, лучистые глаза ее приобретали неотразимую прелесть.
Как только Николай взял ее за руку, она не в силах была
удержаться и заплакала.
— Nicolas, я видела… он виноват, но ты, зачем ты! Nicolas!..
— И она закрыла лицо руками.
Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молча
стал ходить по комнате. Он понял, о чем она плакала; но вдруг он не мог в душе
своей согласиться с ней, что то, с чем он сжился с детства, что он считал самым
обыкновенным, — было дурно.
«Любезности это, бабьи сказки, или она права?» — спрашивал
он сам себя. Не решив сам с собою этого вопроса, он еще раз взглянул на ее
страдающее и любящее лицо и вдруг понял, что она была права, а он давно уже
виноват сам перед собою.
— Мари, — сказал он тихо, подойдя к ней, — этого больше не
будет никогда; даю тебе слово. Никогда, — повторил он дрогнувшим голосом, как
мальчик, который просит прощения.
Слезы еще чаще полились из глаз графини. Она взяла руку мужа
и поцеловала ее.
— Nicolas, когда ты разбил камэ? — чтобы переменить
разговор, сказала она, разглядывая его руку, на которой был перстень с головой
Лаокоона.
— Нынче; все то же. Ах, Мари, не напоминай мне об этом. — Он
опять вспыхнул. — Даю тебе честное слово, что этого больше не будет. И пусть
это будет мне память навсегда, — сказал он, указывая на разбитый перстень.
С тех пор, как только при объяснениях со старостами и
приказчиками кровь бросалась ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаки,
Николай вертел разбитый перстень на пальце и опускал глаза перед человеком,
рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и тогда, придя к жене,
признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было последний раз.
— Мари, ты, верно, меня презираешь? — говорил он ей. — Я
стою этого.
— Ты уйди, уйди поскорее, ежели чувствуешь себя не в силах
удержаться, — с грустью говорила графиня Марья, стараясь утешить мужа.
В дворянском обществе губернии Николай был уважаем, но не
любим. Дворянские интересы не занимали его. И за это-то одни считали его
гордым, другие — глупым человеком. Все время его летом, с весеннего посева и до
уборки, проходило в занятиях по хозяйству. Осенью он с тою же деловою
серьезностию, с которою занимался хозяйством, предавался охоте, уходя на месяц и
на два в отъезд с своей охотой. Зимой он ездил по другим деревням и занимался
чтением. Чтение его составляли книги преимущественно исторические,
выписывавшиеся им ежегодно на известную сумму. Он составлял себе, как говорил,
серьезную библиотеку и за правило поставлял прочитывать все те книги, которые
он покупал. Он с значительным видом сиживал в кабинете за этим чтением, сперва
возложенным на себя как обязанность, а потом сделавшимся привычным занятием,
доставлявшим ему особого рода удовольствие и сознание того, что он занят
серьезным делом. За исключением поездок по делам, большую часть времени зимой
он проводил дома, сживаясь с семьей и входя в мелкие отношения между матерью и
детьми. С женой он сходился все ближе и ближе, с каждым днем открывая в ней новые
душевные сокровища.
Соня со времени женитьбы Николая жила в его доме. Еще перед
своей женитьбой Николай, обвиняя себя и хваля ее, рассказал своей невесте все,
что было между ним и Соней. Он просил княжну Марью быть ласковой и доброй с его
кузиной. Графиня Марья чувствовала вполне вину своего мужа; чувствовала и свою
вину перед Соней; думала, что ее состояние имело влияние на выбор Николая, не
могла ни в чем упрекнуть Соню, желала любить ее; но не только не любила, а
часто находила против нее в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их.
Однажды она разговорилась с другом своим Наташей о Соне и о
своей к ней несправедливости.
— Знаешь что, — сказала Наташа, — вот ты много читала
Евангелие; там есть одно место прямо о Соне.
— Что? — с удивлением спросила графиня Марья.
