— «Имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь? Она —
неимущий: за что? не знаю; в ней нет, может быть, эгоизма, — я не знаю, но у
нее отнимется, и все отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда; я ужасно желала
прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что
этого не будет. Она пустоцвет, знаешь, как на клубнике? Иногда мне ее жалко, а
иногда я думаю, что она не чувствует этого, как чувствовали бы мы.
И несмотря на то, что графиня Марья толковала Наташе, что
эти слова Евангелия надо понимать иначе, — глядя на Соню, она соглашалась с
объяснением, данным Наташей. Действительно, казалось, что Соня не тяготится
своим положением и совершенно примирилась с своим назначением пустоцвета. Она
дорожила, казалось, не столько людьми, сколько всей семьей. Она, как кошка,
прижилась не к людям, а к дому. Она ухаживала за старой графиней, ласкала и
баловала детей, всегда была готова оказать те мелкие услуги, на которые она
была способна; но все это принималось невольно с слишком слабою благодарностию…
Усадьба Лысых Гор была вновь отстроена, но уже не на ту
ногу, на которой она была при покойном князе.
Постройки, начатые во времена нужды, были более чем просты.
Огромный дом, на старом каменном фундаменте, был деревянный, оштукатуренный
только снутри. Большой поместительный дом с некрашеным дощатым полом был
меблирован самыми простыми жесткими диванами и креслами, столами и стульями из
своих берез и работы своих столяров. Дом был поместителен, с комнатами для
дворни и отделениями для приезжих. Родные Ростовых и Болконских иногда
съезжались гостить в Лысые Горы семьями, на своих шестнадцати лошадях, с
десятками слуг, и жили месяцами. Кроме того, четыре раза в год, в именины и
рожденья хозяев, съезжалось до ста человек гостей на один-два дня. Остальное
время года шла ненарушимо правильная жизнь с обычными занятиями, чаями,
завтраками, обедами, ужинами из домашней провизии.
Глава 9
Выл канун зимнего Николина дня, 5-е декабря 1820 года. В
этот год Наташа с детьми и мужем с начала осени гостила у брата. Пьер был в
Петербурге, куда он поехал по своим особенным делам, как он говорил, на три
недели, и где он теперь проживал уже седьмую. Его ждали каждую минуту.
5-го декабря, кроме семейства Безуховых, у Ростовых гостил
еще старый друг Николая, отставной генерал Василий Федорович Денисов.
6-го числа, в день торжества, в который съедутся гости,
Николай знал, что ему придется снять бешмет, надеть сюртук и с узкими носками
узкие сапоги и ехать в новую построенную им церковь, а потом принимать
поздравления и предлагать закуски и говорить о дворянских выборах и урожае; но
канун дня он еще считал себя вправе провести обычно. До обеда Николай поверил
счеты бурмистра из рязанской деревни, по именью племянника жены, написал два
письма по делам и прошелся на гумно, скотный и конный дворы. Приняв меры против
ожидаемого на завтра общего пьянства по случаю престольного праздника, он
пришел к обеду и, не успев с глазу на глаз переговорить с женою, сел за длинный
стол в двадцать приборов, за который собрались все домашние. За столом были
мать, жившая при ней старушка Белова, жена, трое детей, гувернантка, гувернер,
племянник с своим гувернером, Соня, Денисов, Наташа, ее трое детей, их
гувернантка и старичок Михаил Иваныч, архитектор князя, живший в Лысых Горах на
покое.
Графиня Марья сидела на противоположном конце стола. Как
только муж сел на свое место, по тому жесту, с которым он, сняв салфетку,
быстро передвинул стоявшие перед ним стакан и рюмку, графиня Марья решила, что
он не в духе, как это иногда с ним бывает, в особенности перед супом и когда он
прямо с хозяйства придет к обеду. Графиня Марья знала очень хорошо это его
настроение, и, когда она сама была в хорошем расположении, она спокойно
ожидала, пока он поест супу, и тогда уже начинала говорить с ним и заставляла
его признаваться, что он без причины был не в духе; но нынче она совершенно
забыла это свое наблюдение; ей стало больно, что он без причины на нее
сердится, и она почувствовала себя несчастной. Она спросила его, где он был. Он
отвечал. Она еще спросила, все ли в порядке по хозяйству. Он неприятно
поморщился от ее ненатурального тона и поспешно ответил.
«Так я не ошибалась, — подумала графиня Марья, — и за что он
на меня сердится?» В тоне, которым он отвечал ей, графиня Марья слышала
недоброжелательство к себе и желание прекратить разговор. Она чувствовала, что
ее слова были неестественны; но она не могла удержаться, чтобы не сделать еще
несколько вопросов.
Разговор за обедом благодаря Денисову скоро сделался общим и
оживленным, и графиня Марья не говорила с мужем. Когда вышли из-за стола и
пришли благодарить старую графиню, графиня Марья поцеловала, подставляя свою
руку, мужа и спросила, за что он на нее сердится.
— У тебя всегда странные мысли; и не думал сердиться, —
сказал он.
Но слово всегда отвечало графине Марье: да, сержусь и не
хочу сказать.
Николай жил с своей женой так хорошо, что даже Соня и старая
графиня, желавшие из ревности несогласия между ними, не могли найти предлога
для упрека; но и между ними бывали минуты враждебности. Иногда, именно после
самых счастливых периодов, на них находило вдруг чувство отчужденности и
враждебности; это чувство являлось чаще всего во времена беременности графини
Марьи. Теперь она находилась в этом периоде.
— Ну, messieurs et mesdames, — сказал Николай громко и как
бы весело (графине Марье казалось, что это нарочно, чтобы ее оскорбить), — я с
шести часов на ногах. Завтра уж надо страдать, а нынче пойти отдохнуть. — И, не
сказав больше ничего графине Марье, он ушел в маленькую диванную и лег на
диван.
«Вот это всегда так, — думала графиня Марья. — Со всеми
говорит, только не со мною. Вижу, вижу, что я ему противна. Особенно в этом
положении». Она посмотрела на свой высокий живот и в зеркало на свое
желто-бледное, исхудавшее лицо с более, чем когда-нибудь, большими глазами.
И все ей стало неприятно: и крик и хохот Денисова, и
разговор Наташи, и в особенности тот взгляд, который на нее поспешно бросила
Соня.
Соня всегда была первым предлогом, который избирала графиня
Марья для своего раздражения.
Посидев с гостями и не понимая ничего из того, что они
говорили, она потихоньку вышла и пошла в детскую.
Дети на стульях ехали в Москву и пригласили ее с собою. Она
села, поиграла с ними, но мысль о муже и о беспричинной досаде его не
переставая мучила ее. Она встала и пошла, с трудом ступая на цыпочки, в
маленькую диванную.
«Может, он не спит; я объяснюсь с ним», — сказала она себе.
Андрюша, старший мальчик, подражая ей, пошел за ней на цыпочках. Графиня Марья
не заметила его.
