Глава 10
Наташа вышла замуж ранней весной 1813 года, и у ней в 1820
году было уже три дочери и один сын, которого она страстно желала и теперь сама
кормила. Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной
матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу. Черты лица ее определились и имели
выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого
непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто
видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна
сильная, красивая и плодовитая самка. Очень редко зажигался в ней теперь
прежний огонь. Это бывало только тогда, когда, как теперь, возвращался муж,
когда выздоравливал ребенок или когда она с графиней Марьей вспоминала о князе
Андрее (с мужем она, предполагая, что он ревнует ее к памяти князя Андрея,
никогда не говорила о нем), и очень редко, когда что-нибудь случайно вовлекало
ее в пение, которое она совершенно оставила после замужества. И в те редкие
минуты, когда прежний огонь зажигался в ее развившемся красивом теле, она
бывала еще более привлекательна, чем прежде.
Со времени своего замужества Наташа жила с мужем в Москве, в
Петербурге, и в подмосковной деревне, и у матери, то есть у Николая. В обществе
молодую графиню Безухову видели мало, и те, которые видели, остались ею
недовольны. Она не была ни мила, ни любезна. Наташа не то что любила уединение
(она не знала, любила ли она или нет; ей даже казалось, что нет), но она, нося,
рожая, кормя детей и принимая участие в каждой минуте жизни мужа, не могла
удовлетворить этим потребностям иначе, как отказавшись от света. Все, знавшие
Наташу до замужества, удивлялись происшедшей в ней перемене, как чему-то
необыкновенному. Одна старая графиня, материнским чутьем понявшая, что все
порывы Наташи имели началом только потребность иметь семью, иметь мужа, как
она, не столько шутя, сколько взаправду, кричала в Отрадном, мать удивлялась удивлению
людей, не понимавших Наташи, и повторяла, что она всегда знала, что Наташа
будет примерной женой и матерью.
— Она только до крайности доводит свою любовь к мужу и
детям, — говорила графиня, — так что это даже глупо.
Наташа не следовала тому золотому правилу, проповедоваемому
умными людьми, в особенности французами, и состоящему в том, что девушка,
выходя замуж, не должна опускаться, не должна бросать свои таланты, должна еще
более, чем в девушках, заниматься своей внешностью, должна прельщать мужа так
же, как она прежде прельщала не мужа. Наташа, напротив, бросила сразу все свои
очарованья, из которых у ней было одно необычайно сильное — пение. Она оттого и
бросила его, что это было сильное очарованье. Она, то что называют, опустилась.
Наташа не заботилась ни о своих манерах, ни о деликатности речей, ни о том,
чтобы показываться мужу в самых выгодных позах, ни о своем туалете, ни о том,
чтобы не стеснять мужа своей требовательностью. Она делала все противное этим
правилам. Она чувствовала, что те очарования, которые инстинкт ее научал
употреблять прежде, теперь только были бы смешны в глазах ее мужа, которому она
с первой минуты отдалась вся — то есть всей душой, не оставив ни одного уголка
не открытым для него. Она чувствовала, что связь ее с мужем держалась не теми
поэтическими чувствами, которые привлекли его к ней, а держалась чем-то другим,
неопределенным, но твердым, как связь ее собственной души с ее телом.
Взбивать локоны, надевать роброны и петь романсы, для того
чтобы привлечь к себе своего мужа, показалось бы ей так же странным, как
украшать себя для того, чтобы быть самой собою довольной. Украшать же себя для
того, чтобы нравиться другим, — может быть, теперь это и было бы приятно ей, —
она не знала, — но было совершенно некогда. Главная же причина, по которой она
не занималась ни пением, ни туалетом, ни обдумыванием своих слов, состояла в
том, что ей было совершенно некогда заниматься этим.
Известно, что человек имеет способность погрузиться весь в
один предмет, какой бы он ни казался ничтожный. И известно, что нет такого
ничтожного предмета, который бы при сосредоточенном внимании, обращенном на
него, не разросся до бесконечности.
Предмет, в который погрузилась вполне Наташа, — была семья,
то есть муж, которого надо было держать так, чтобы он нераздельно принадлежал
ей, дому, — и дети, которых надо было носить, рожать, кормить, воспитывать.
И чем больше она вникала, не умом, а всей душой, всем
существом своим, в занимавший ее предмет, тем более предмет этот разрастался
под ее вниманием, и тем слабее и ничтожнее казались ей ее силы, так что она их
все сосредоточивала на одно и то же, и все-таки не успевала сделать всего того,
что ей казалось нужно.
Толки и рассуждения о правах женщин, об отношениях супругов,
о свободе и правах их, хотя и не назывались еще, как теперь, вопросами, были
тогда точно такие же, как и теперь; но эти вопросы не только не интересовали
Наташу, но она решительно не понимала их.
Вопросы эти и тогда, как и теперь, существовали только для
тех людей, которые в браке видят одно удовольствие, получаемое супругами друг
от друга, то есть одно начало брака, а не все его значение, состоящее в семье.
Рассуждения эти и теперешние вопросы, подобные вопросам о
том, каким образом получить как можно более удовольствия от обеда, тогда, как и
теперь, не существуют для людей, для которых цель обеда есть питание и цель
супружества — семья.
Если цель обеда — питание тела, то тот, кто съест вдруг два
обеда, достигнет, может быть, большего удовольствия, но не достигнет цели, ибо
оба обеда не переварятся желудком.
Если цель брака есть семья, то тот, кто захочет иметь много
жен и мужей, может быть, получит много удовольствия, но ни в каком случае не
будет иметь семьи.
Весь вопрос, ежели цель обеда есть питание, а цель брака —
семья, разрешается только тем, чтобы не есть больше того, что может переварить
желудок, и не иметь больше жен и мужей, чем столько, сколько нужно для семьи,
то есть одной и одного. Наташе нужен был муж. Муж был дан ей. И муж дал ей
семью. И в другом, лучшем муже она не только не видела надобности, но, так как
все силы душевные ее были устремлены на то, чтобы служить этому мужу и семье,
она и не могла себе представить и не видела никакого интереса в представлении о
том, что бы было, если б было другое.
Наташа не любила общества вообще, но она тем более дорожила
обществом родных — графини Марьи, брата, матери и Сони. Она дорожила обществом
тех людей, к которым она, растрепанная, в халате, могла выйти большими шагами
из детской с радостным лицом и показать пеленку с желтым вместо зеленого пятна,
и выслушать утешения о том, что теперь ребенку гораздо лучше.
