Старушки были рады и подаркам, которые он привезет, и,
главное, тому, что опять оживет Наташа.
Пьер чувствовал эти различные на себя воззрения различных
миров и спешил каждому дать ожидаемое.
Пьер, самый рассеянный, забывчивый человек, теперь, по
списку, составленному женой, купил все, не забыв ни комиссий матери и брата, ни
подарков на платье Беловой, ни игрушек племянникам. Ему странно показалось в
первое время своей женитьбы это требование жены — исполнить и не забыть всего
того, что он взялся купить, и поразило серьезное огорчение ее, когда он в
первую свою поездку все перезабыл. Но впоследствии он привык к этому. Зная, что
Наташа для себя ничего не поручала, а для других поручала только тогда, когда
он сам вызывался, он теперь находил неожиданное для самого себя детское
удовольствие в этих покупках подарков для всего дома и ничего никогда не
забывал. Ежели он заслуживал упреки от Наташи, то только за то, что покупал
лишнее и слишком дорого. Ко всем своим недостаткам, по мнению большинства:
неряшливости, опущенности, или качествам, по мнению Пьера, Наташа присоединяла
еще и скупость.
С того самого времени, как Пьер стал жить большим домом,
семьей, требующей больших расходов, он, к удивлению своему, заметил, что он
проживал вдвое меньше, чем прежде, и что его расстроенные последнее время, в
особенности долгами первой жены, дела стали поправляться.
Жить было дешевле потому, что жизнь была связана: той самой
дорогой роскоши, состоящей в таком роде жизни, что всякую минуту можно изменить
его, Пьер не имел уже, да и не желал иметь более. Он чувствовал, что образ
жизни его определен теперь раз навсегда, до смерти, что изменить его не в его
власти, и потому этот образ жизни был дешев.
Пьер с веселым, улыбающимся лицом разбирал свои покупки.
— Каково! — говорил он, развертывая, как лавочник, кусок
ситца. Наташа, держа на коленях старшую дочь и быстро переводя сияющие глаза с
мужа на то, что он показывал, сидела против него.
— Это для Беловой? Отлично. — Она пощупала доброту.
— Это по рублю, верно?
Пьер сказал цену.
— Дорого, — сказала Наташа. — Ну, как дети рады будут и
maman. Только напрасно ты мне это купил, — прибавила она, не в силах удержать
улыбку, любуясь на золотой с жемчугами гребень, которые тогда только стали
входить в моду.
— Меня Адель сбила: купить да купить, — сказал Пьер.
— Когда же я надену? — Наташа вложила его в косу. — Это
Машеньку вывозить; может, тогда опять будут носить. Ну, пойдем.
И, забрав подарки, они пошли сначала в детскую, потом к
графине.
Графиня, по обычаю, сидела с Беловой за гранпасьянсом, когда
Пьер и Наташа с свертками под мышками вошли в гостиную.
Графине было уже за шестьдесят лет. Она была совсем седа и
носила чепчик, обхватывавший все лицо рюшем. Лицо ее было сморщено, верхняя
губа ушла, и глаза были тусклы.
После так быстро последовавших одна за другой смертей сына и
мужа она чувствовала себя нечаянно забытым на этом свете существом, не имеющим
никакой цели и смысла. Она ела, пила, спала, бодрствовала, но она не жила.
Жизнь не давала ей никаких впечатлений. Ей ничего не нужно было от жизни, кроме
спокойствия, и спокойствие это она могла найти только в смерти. Но пока смерть
еще не приходила, ей надо было жить, то есть употреблять свое время, свои силы
жизни. В ней в высшей степени было заметно то, что заметно в очень маленьких
детях и очень старых людях. В ее жизни не видно было никакой внешней цели, а
очевидна была только потребность упражнять свои различные склонности и
способности. Ей надо было покушать, поспать, подумать, поговорить, поплакать,
поработать, посердиться и т. д. только потому, что у ней был желудок, был мозг,
были мускулы, нервы и печень. Все это она делала, не вызываемая чем-нибудь
внешним, не так, как делают это люди во всей силе жизни, когда из-за цели, к
которой они стремятся, не заметна другая цель — приложения своих сил. Она
говорила только потому, что ей физически надо было поработать легкими и языком.
Она плакала, как ребенок, потому что ей надо было просморкаться и т. д. То, что
для людей в полной силе представляется целью, для нее был, очевидно, предлог.
Так поутру, в особенности ежели накануне она покушала
чего-нибудь жирного, у ней являлась потребность посердиться, и тогда она
выбирала ближайший предлог — глухоту Беловой.
Она с другого конца комнаты начинала говорить ей что-нибудь
тихо.
— Нынче, кажется, теплее, моя милая, — говорила она шепотом.
И когда Белова отвечала: «Как же, приехали», она сердито ворчала: — Боже мой,
как глуха и глупа!
Другой предлог был нюхательный табак, который ей казался то
сух, то сыр, то дурно растерт. После этих раздражений желчь разливалась у нее в
лице, и горничные ее знали по верным признакам, когда будет опять глуха Белова,
и опять табак сделается сыр, и когда будет желтое лицо. Так, как ей нужно было
поработать желчью, так ей нужно было иногда поработать остававшимися
способностями мыслить, и для этого предлогом был пасьянс. Когда нужно было
поплакать, тогда предметом был покойный граф. Когда нужно было тревожиться,
предлогом был Николай и его здоровье; когда нужно было язвительно поговорить, тогда
предлогом была графиня Марья. Когда нужно было дать упражнение органу голоса, —
это бывало большей частью в седьмом часу, после пищеварительного отдыха в
темной комнате, — тогда предлогом были рассказы все одних и тех же историй и
все одним и тем же слушателям.
Это состояние старушки понималось всеми домашними, хотя
никто никогда не говорил об этом и всеми употреблялись всевозможные усилия для
удовлетворения этих ее потребностей. Только в редком взгляде и грустной
полуулыбке, обращенной друг к другу между Николаем, Пьером, Наташей и Марьей,
бывало выражаемо это взаимное понимание ее положения.
Но взгляды эти, кроме того, говорили еще другое; они
говорили о том, что она сделала уже свое дело в жизни, о том, что она не вся в
том, что теперь видно в ней, о том, что и все мы будем такие же и что радостно
покоряться ей, сдерживать себя для этого когда-то дорогого, когда-то такого же
полного, как и мы, жизни, теперь жалкого существа. Memento mori [Помни о смерти
(лат.)] — говорили эти взгляды.
Только совсем дурные и глупые люди да маленькие дети из всех
домашних не понимали этого и чуждались ее.
