Третьи историки, называющиеся историками культуры, следуя по
пути, проложенному общими историками, признающими иногда писателей и дам
силами, производящими события, еще совершенно иначе понимают эту силу. Они видят
ее в так называемой культуре, в умственной деятельности.
Историки культуры совершенно последовательны по отношению к
своим родоначальникам, — общим историкам, ибо если исторические события можно
объяснить тем, что некоторые люди так-то и так-то относились друг к другу, то
почему не объяснять их тем, что такие-то люди писали такие-то книжки? Эти
историки из всего огромного числа признаков, сопровождающих всякое живое
явление, выбирают признак умственной деятельности и говорят, что этот признак
есть причина. Но, несмотря на все их старания показать, что причина события
лежала в умственной деятельности, только с большой уступчивостью можно
согласиться с тем, что между умственной деятельностью и движением народов есть
что-то общее, но уже ни в каком случае нельзя допустить, чтобы умственная
деятельность руководила деятельностью людей, ибо такие явления, как жесточайшие
убийства французской революции, вытекающие из проповедей о равенстве человека,
и злейшие войны и казни, вытекающие из проповеди о любви, не подтверждают этого
предположения.
Но, допустив даже, что справедливы все хитросплетенные
рассуждения, которыми наполнены эти истории; допустив, что народы управляются
какой-то неопределимой силой, называемой идеей, — существенный вопрос истории
все-таки или остается без ответа, или к прежней власти монархов и к вводимому
общими историками влиянию советчиков и других лиц присоединяется еще новая сила
идеи, связь которой с массами требует объяснения. Возможно понять, что Наполеон
имел власть, и потому совершилось событие; с некоторой уступчивостью можно еще
понять, что Наполеон, вместе с другими влияниями, был причиной события; но
каким образом книга Contrat Social [Общественный договор] сделала то, что
французы стали топить друг друга, — не может быть понято без объяснения
причинной связи этой новой силы с событием.
Несомненно, существует связь между всем одновременно
живущим, и потому есть возможность найти некоторую связь между умственной
деятельностью людей и их историческим движением, точно так же, как эту связь
можно найти между движением человечества и торговлей, ремеслами, садоводством и
чем хотите. Но почему умственная деятельность людей представляется историками
культуры причиной или выражением всего исторического движения — это понять
трудно. К такому заключению историков могли привести только следующие
соображения: 1) что история пишется учеными, и потому им естественно и приятно
думать, что деятельность их сословия есть основание движения всего
человечества, точно так же, как это естественно и приятно думать купцам,
земледельцам, солдатам (это не высказывается только потому, что купцы и солдаты
не пишут истории), и 2) что духовная деятельность, просвещение, цивилизация,
культура, идея — все это понятия неясные, неопределенные, под знаменем которых
весьма удобно употреблять слова, имеющие еще менее ясного значения и потому
легко подставляемые под всякие теории.
Но, не говоря о внутреннем достоинстве этого рода историй
(может быть, они для кого-нибудь или для чего-нибудь и нужны), истории
культуры, к которым начинают более и более сводиться все общие истории,
знаменательны тем, что они, подробно и серьезно разбирая различные религиозные,
философские, политические учения как причины событий, всякий раз, как им только
приходится описать действительное историческое событие, как, например, поход
12-го года, описывают его невольно как произведение власти, прямо говоря, что
поход этот есть произведение воли Наполеона. Говоря таким образом, историки
культуры невольно противоречат самим себе или доказывают, что та новая сила,
которую они придумали, не выражает исторических событий, а что единственное
средство понимать историю есть та власть, которой они будто бы не признают.
Глава 3
Идет паровоз. Спрашивается, отчего он движется? Мужик
говорит: это черт движет его. Другой говорит, что паровоз идет оттого, что в
нем движутся колеса. Третий утверждает, что причина движения заключается в
дыме, относимом ветром.
Мужик неопровержим. Для того чтобы его опровергнуть, надо,
чтобы кто-нибудь доказал ему, что нет черта, или чтобы другой мужик объяснил,
что не черт, а немец движет паровоз. Только тогда из противоречий они увидят,
что они оба не правы. Но тот, который говорит, что причина есть движение колес,
сам себя опровергает, ибо, если он вступил на почву анализа, он должен идти
дальше и дальше: он должен объяснить причину движения колес. И до тех пор, пока
он не придет к последней причине движения паровоза, к сжатому в паровике пару,
он не будет иметь права остановиться в отыскивании причины. Тот же, который
объяснял движение паровоза относимым назад дымом, заметив, что объяснение о
колесах не дает причины, взял первый попавшийся признак и, с своей стороны,
выдал его за причину.
Единственное понятие, которое может объяснить движение
паровоза, есть понятие силы, равной видимому движению.
Единственное понятие, посредством которого может быть
объяснено движение народов, есть понятие силы, равной всему движению народов.
Между тем под понятием этим разумеются различными историками
совершенно различные и все не равные видимому движению силы. Одни видят в нем
силу, непосредственно присущую героям, — как мужик черта в паровозе; другие —
силу, производную из других некоторых сил, — как движение колес; третьи —
умственное влияние, — как относимый дым.
До тех пор, пока пишутся истории отдельных лиц, — будь они
Кесари, Александры или Лютеры и Вольтеры, а не история всех, без одного
исключения всех людей, принимающих участие в событии, — нет никакой возможности
описывать движение человечества без понятия о силе, заставляющей людей
направлять свою деятельность к одной цели. И единственное известное историкам
такое понятие есть власть.
Понятие это есть единственная ручка, посредством которой
можно владеть материалом истории при теперешнем ее изложении, и тот, кто
отломил бы эту ручку, как то сделал Бокль, не узнав другого приема обращения с
историческим материалом, только лишил бы себя последней возможности обращаться
с ним. Неизбежность понятия о власти для объяснения исторических явлений лучше
всего доказывают сами общие историки и историки культуры, мнимо отрешающиеся от
понятия о власти и неизбежно на каждом шагу употребляющие его.
