За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового
Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой
грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к
Растопчину привели какого-то немца и объявили ему, что это шампиньон (так
рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона
отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
— Хватают, хватают, — сказал граф, — я графине и то говорю,
чтобы поменьше говорила по-французски. Теперь не время.
— А слышали? — сказал Шиншин. — Князь Голицын русского
учителя взял, по-русски учится — il commence a devenir dangereux de parler
francais dans les rues. [становится опасным говорить по-французски на улицах. ]
— Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье-то собирать
будут, и вам придется на коня? — сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он,
как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
— Да, да, на войну, — сказал он, — нет! Какой я воин! А
впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так
далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не
может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом
попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
— «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет
разорять любезное наше отечество», — старательно читала Соня своим тоненьким
голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на
отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не
оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против
каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела
только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин,
сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что
первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф,
даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах,
возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня
с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее
слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа
своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и
руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу,
так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да
обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и
освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
— Вот это так! — вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и
несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с
крепкой уксусной солью. — Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не
пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на
патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
— Что за прелесть, этот папа! — проговорила она, целуя его,
и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое
вернулось к ней вместе с ее оживлением.
— Вот так патриотка! — сказал Шиншин.
— Совсем не патриотка, а просто… — обиженно отвечала Наташа.
— Вам все смешно, а это совсем не шутка…
— Какие шутки! — повторил граф. — Только скажи он слово, мы
все пойдем… Мы не немцы какие-нибудь…
— А заметили вы, — сказал Пьер, — что сказало: «для
совещания».
— Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания,
подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом,
сказал:
— Ну теперь, папенька, я решительно скажу — и маменька тоже,
как хотите, — я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому
что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и
сердито обратилась к мужу.
— Вот и договорился! — сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
— Ну, ну, — сказал он. — Вот воин еще! Глупости-то оставь:
учиться надо.
— Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и
тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… — Петя
остановился, покраснел до поту и проговорил-таки: — когда отечество в опасности.
— Полно, полно, глупости…
— Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
— Петя, я тебе говорю, замолчи, — крикнул граф, оглядываясь
на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
— А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
— Я тебе говорю — вздор, еще молоко не обсохло, а в военную
службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, — и граф, взяв с собой бумаги, вероятно,
чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
— Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности.
Непривычно-блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково
обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
— Нет, я, кажется, домой поеду…
— Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали
бывать. А эта моя… — сказал добродушно граф, указывая на Наташу, — только при
вас и весела…
— Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… — поспешно
сказал Пьер.
— Ну так до свидания, — сказал граф, совсем уходя из
комнаты.
— Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. —
спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! — хотел он сказать, но он не
сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
— Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет,
просто у меня дела.
— Отчего? нет, скажите, — решительно начала было Наташа и
вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он
попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча
поцеловал ее руку и вышел.
