Во время службы в Успенском соборе — соединенного молебствия
по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с
турками — толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу,
пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались
обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и
сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые
материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том,
кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово
соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми
девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками,
для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры
теперь не занимали Петю; он сидел на своем возвышении пушки, все так же
волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и
страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание
важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это
стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к
набережной — смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок,
взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались
выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры,
потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те,
которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин
в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура!» — опять закричала толпа.
— Который? Который? — плачущим голосом спрашивал вокруг себя
Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного
из этих четырех лиц, которого он из-за слез, выступивших ему от радости на
глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это
был не государь, закричал «ура!» неистовым голосом и решил, что завтра же, чего
бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала
расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но
он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой
стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще
чего-то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу — к обеду
государя, и камер-лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
— Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел
на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
— Ангел, отец! Ура, батюшка!.. — кричали народ и Петя, и
опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от
счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь,
отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший
кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из
толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку
бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность
быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал
зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться.
Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала
себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не
попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто
боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала
расходиться.
— Вот я говорил, что еще подождать — так и вышло, — с разных
сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все-таки грустно было идти
домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не
домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который
тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что
ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще
сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю
куда-нибудь побезопаснее.
Глава 22
15-го числа утром, на третий день после этого, у Слободского
дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй
купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел
гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на
стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по
зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в
клубе, то в их домах, — все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в
павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий
характер мундира придавал что-то странное и фантастическое этим старым и
молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были
старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или
сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели
ходили и говорили, то пристроивались к кому-нибудь помоложе. Так же как на
лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была
поразительна черта противоположности: общего ожидания чего-то торжественного и
обыкновенного, вчерашнего — бостонной партии, Петрушки-повара, здоровья Зинаиды
Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему
узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное
собрание не только дворянства, но и купечества — сословий, etats generaux —
вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе
мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции.
Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания
с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле
приближается что-то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался,
прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые
занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом
все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том,
где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал
государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро
дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были
нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
