Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может,
хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали
судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне,
что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто
советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду:
готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за
собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель-адъютант
Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все
министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее
его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, — повинуюсь. Только
жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою
мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы
наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия — мать наша —
скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем
сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и
кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и
все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»
Глава 6
В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в
явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает
содержание, другие — в которых преобладает форма. К числу таковых, в
противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни,
можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали
конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно
такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так
же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в
его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор,
имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка,
которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую
сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной,
точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации
и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по
мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии,
произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках-салонах и
произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление
кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только
закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не
надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же,
сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и
распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском,
французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все
попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал
слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань
придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством
императрицы-матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми
демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение
Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек
должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В
этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали
московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими
восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий,
занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя
кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и
ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей
дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался
и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у
Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в
нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный
под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами],
рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского
ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил
себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек,
который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов,
кроме неприятностей, ничего не дал государю.
— Я говорил и говорил в Дворянском собрании, — перебил князь
Василий, — но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники
ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
— Все какая-то мания фрондировать, — продолжал он. — И пред
кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, —
сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было
подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но
он тотчас же поправился. — Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому
генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты
его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека,
который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных
нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его
качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека
дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не
видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24-го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля
Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать
и то, что от него хотели отделаться, — и потому суждение князя Василья
продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но
8 августа был собран комитет из генерал-фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева,
Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил, что
неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица, составлявшие
комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого
совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день
Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края,
занимаемого войсками.
