Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об
отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву.
Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей
его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в
жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее
обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был
несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила
его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что
она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего
кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что
знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не
смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не
велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза,
обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне
души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром
оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была
подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и
пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у
окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи
выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в
аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в
середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в
мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего
света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая
перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее
строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и
покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя
было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили
на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что
у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным,
и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем
уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый
параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном
князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как
изуродованный труп. Он не переставая бормотал что-то, дергаясь бровями и
губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно
можно было знать наверное — это то, что он страдал и, чувствовал потребность
еще выразить что-то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это
какой-нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего
хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не
значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее
присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение),
думала, что он что-то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и
нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что
бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! —
иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и,
страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки
облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но
оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со
времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она,
ожидая чего-то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые
личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову — мысли о
свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и
семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее
воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову
вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были
искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие
против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение
молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она
чувствовала, что теперь ее охватил другой мир — житейской, трудной и свободной
деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она
была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла
молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Богучарове становилось опасным. Со всех сторон
слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах
от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше;
предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно
скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в
сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что
ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений,
отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее.
Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не
раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз,
просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона
и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей
казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не
могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не
решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как
неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как
недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него
устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит
его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было
потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке
его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями
врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его
смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она
эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
