Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при
пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее.
Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его
кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
— Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! —
вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К
крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на
крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь
привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
— Ему получше нынче, — сказал доктор. — Я вас искал. Можно
кое-что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет
вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии,
что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его,
говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи
была переполнена этих страшных преступных искушений, — было мучительно-радостно
и ужасно.
— Пойдемте, — сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал
высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми
жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся
правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький,
маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало
чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку
так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и
губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он
хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз
видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом
губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и
умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него.
Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать
глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что-то,
по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она
старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им
слона.
— Гага — бои… бои… — повторил он несколько раз. Никак нельзя
было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова,
спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
— Душа, душа болит, — разгадала и сказала княжна Марья. Он
утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам
своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
— Все мысли! об тебе… мысли, — потом выговорил он гораздо
лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают.
Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и
слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
— Я тебя звал всю ночь… — выговорил он.
— Ежели бы я знала… — сквозь слезы сказала она. — Я боялась
войти.
Он пожал ее руку.
— Не спала ты?
— Нет, я не спала, — сказала княжна Марья, отрицательно
покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил,
старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
— Душенька… — или — дружок… — Княжна Марья не могла
разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное,
ласкающее слово, которого он никогда не говорил. — Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! — думала княжна Марья. Он
помолчал.
— Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости…
спасибо… прости… спасибо!.. — И слезы текли из его глаз. — Позовите Андрюшу, —
вдруг сказал он, и что-то детски-робкое и недоверчивое выразилось в его лице
при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по
крайней мере, показалось княжне Марье.
— Я от него получила письмо, — отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
— Где же он?
— Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в
ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и
вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
— Да, — сказал он явственно и тихо. — Погибла Россия!
Погубили! — И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не
могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал
знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что-то, чего долго никто не
мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала
смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То
она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о
своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
— Надень твое белое платье, я люблю его, — говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор,
взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и
заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя,
он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал
возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было
солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего
чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось,
она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду
по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
