Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом
и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том,
чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись
от Дрона покорного «слушаю-с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не
только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской
команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На
деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в
лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел
сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих
лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.
Глава 10
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и
никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел
спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.)
Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную
дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее
оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад.
Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной
подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на
одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости,
которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца.
Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором
она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними
лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую
смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно
приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя
прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и
никто тебе не помешает», — сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала
головой на подоконник.
Кто-то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и
поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m-lle Bourienne, в черном платье и
плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же
заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею,
ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее
время изменился к m-lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как
несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да
и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого-нибудь! — подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m-lle Bourienne, в
последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и
живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко-вопросительно посмотрела
на нее и протянула ей руку. M-lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее
руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она
говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна
позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения
должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед
всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не
понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
— Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, — помолчав
немного, сказала m-lle Bourienne. — Я понимаю, что вы не могли и не можете
думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас?
Говорил он с вами об отъезде? — спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен
был ехать. «Разве можно было что-нибудь предпринимать теперь, думать о
чем-нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
— Вы знаете ли, chere Marie, — сказала m-lle Bourienne, —
знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно.
Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что
она говорила.
— Ах, ежели бы кто-нибудь знал, как мне все все равно
теперь, — сказала она. — Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него…
Алпатыч мне говорил что-то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не
могу и не хочу…
— Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать
завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, — сказала m-lle
Bourienne. — Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или
бунтующих мужиков на дороге — было бы ужасно. — M-lle Bourienne достала из
ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала
Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное
покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
— Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, — сказала
m-lle Bourienne, — и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее
лицо.
— Через кого вы получили это? — сказала она.
— Вероятно, узнали, что я француженка по имени, — краснея,
сказала m-lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным
лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
— Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого-нибудь, —
сказала княжна Марья, — и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне,
— прибавила она, услыхав голос m-lle Bourienne. — Поскорее ехать! Ехать скорее!
— говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти
французов.
