Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по
приказанию княжны.
— Да я никогда не звала их, — сказала княжна. — Ты, верно,
не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
— Если прикажете, они уйдут, — сказал он.
— Нет, нет, я пойду к ним, — сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла
на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно,
думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и
сама уеду, бросив их на произвол французов, — думала княжна Марья. — Я им буду
обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы
сделал на моем месте», — думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на
выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы.
Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним.
Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько
было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя
необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание
того, что она — представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело
начала свою речь.
— Я очень рада, что вы пришли, — начала княжна Марья, не
поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. — Мне Дронушка
сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею,
чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко…
потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш,
чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем,
чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со
всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам,
что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. — Княжна остановилась. В
толпе только слышались вздохи.
— Я не от себя делаю это, — продолжала княжна, — я это делаю
именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
— Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое,
то ваше, — сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения
которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность,
благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было
одинаковое.
— Много довольны вашей милостью, только нам брать господский
хлеб не приходится, — сказал голос сзади.
— Да отчего же? — сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе,
замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же
опускались.
— Отчего же вы не хотите? — спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она
старалась уловить чей-нибудь взгляд.
— Отчего вы не говорите? — обратилась княжна к старому
старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. — Скажи, ежели ты
думаешь, что еще что-нибудь нужно. Я все сделаю, — сказала она, уловив его
взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
— Чего соглашаться-то, не нужно нам хлеба.
— Что ж, нам все бросить-то? Не согласны. Не согласны… Нет
нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… —
раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось
одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства
и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
— Да вы не поняли, верно, — с грустной улыбкой сказала
княжна Марья. — Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А
здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
— Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего
хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей-нибудь взгляд из
толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее.
Ей стало странно и неловко.
— Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да
в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! — слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом.
Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла
в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.
Глава 12
Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей
комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она
не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не
могла бы понять их. Она думала все об одном — о своем горе, которое теперь,
после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее
прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С
заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса
стали затихать, пропел петух, из-за лип стала выходить полная луна, поднялся
свежий, белый туман-роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего
— болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь
останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее
представление его смерти, которое — она чувствовала — она была не в силах
созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И
картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что
они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался
удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что-то
бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
