24-го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день
после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер
узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в
Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил,
никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24-го числа при Шевардине.) На
рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом
дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было
места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки,
пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер
торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже
погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не
испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому,
которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, — чувство
необходимости предпринять что-то и пожертвовать чем-то. Он испытывал теперь
приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей,
удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно
откинуть в сравнении с чем-то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее
старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть
пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое
жертвование составляло для него новое радостное чувство.
Глава 19
24-го было сражение при Шевардинском редуте, 25-го не было
пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26-го произошло
Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и
при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для
русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно
было быть — для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы
боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к
погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот
был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял
это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами,
казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи
верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он
шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что,
принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет
Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках
у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не
должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать,
то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью
шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились
к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до
сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с
тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный
полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более
растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием
Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки
Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал
опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом
кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему
русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о
желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон
поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже
потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности
полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми
рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых
герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому,
что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее
ему Шевардинское сражения — существует точно так же весьма определенное и всем
известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело
следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска
отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция
была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от
дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к
Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за
неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24-го будто бы
Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26-го же атаковал всю русскую
армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо,
в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в
отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не
остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел
принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения
еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с
ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот — что
прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано
сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему-нибудь позиция более,
чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы
булавкой на карте.
