— Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть.
Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с
французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, — и
проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее
хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли — ну так бежать!» — мы и побежали.
Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы
этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг
растянут, — продолжал он, — все это вздор, ничего этого нет. А что нам
предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут
решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того,
убьют другого; а то, что делается теперь, — все это забава. Дело в том, что те,
с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают
ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
— В такую минуту? — укоризненно сказал Пьер.
— В такую минуту, — повторил князь Андрей, — для них это
только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний
крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и
стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести
тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И
хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы
выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
— Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, —
проговорил Тимохин. — Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне,
поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. — Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай,
отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к
князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от
сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь
Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко
проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие
фразы:
— Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann
ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Это
воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.)] — говорил один.
— O ja, — сказал другой голос, — da der Zweck ist nur den
Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in
Achtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля,
то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.)]
— O ja, [О да (нем.)] — подтвердил первый голос.
— Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.)] —
повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. — Im Raum-то
[В пространстве (нем.)] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему
это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, — эти господа немцы завтра не
выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его
немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет
того, что одно только и нужно на завтра, — то, что есть в Тимохине. Они всю
Европу отдали ему и приехали нас учить — славные учители! — опять взвизгнул его
голос.
— Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? —
сказал Пьер.
— Да, да, — рассеянно сказал князь Андрей. — Одно, что бы я
сделал, ежели бы имел власть, — начал он опять, — я не брал бы пленных. Что
такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву,
и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники
все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить.
Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали
в Тильзите.
— Да, да, — проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на
князя Андрея, — я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил
Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял
теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что
он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он
мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente),
как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях,
которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как
будто легкомысленно готовились к смерти.
— Не брать пленных, — продолжал князь Андрей. — Это одно
изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну —
вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и
чувствительность — вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой
делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не
может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам
толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так
далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули,
мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего —
убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к
врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так,
как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли
или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей
речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько
раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять
стал говорить:
