Прежде после двух-трех распоряжений, двух-трех фраз скакали
с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями
корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d`aigles ennemis, [пуки
неприятельских орлов и знамен, ] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только
позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго,
Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же
что-то странное происходило с его войсками.
Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что
это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях. Он видел,
что то же чувство, которое испытывал он, испытывали и все его окружающие люди,
опытные в деле сражений. Все лица были печальны, все глаза избегали друг друга.
Только один Боссе не мог понимать значения того, что совершалось. Наполеон же
после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило в продолжение восьми
часов, после всех употрсбленных усилий, невыигранное атакующим сражение. Он знал,
что это было почти проигранное сражение и что малейшая случайность могла теперь
— на той натянутой точке колебания, на которой стояло сражение, — погубить его
и его войска.
Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую
кампанию, в которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца
не взято ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на
скрытно-печальные лица окружающих и слушал донесения о том, что русские всё
стоят, — страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях,
охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие
погубить его. Русские могли напасть на его левое крыло, могли разорвать его
середину, шальное ядро могло убить его самого. Все это было возможно. В прежних
сражениях своих он обдумывал только случайности успеха, теперь же бесчисленное
количество несчастных случайностей представлялось ему, и он ожидал их всех. Да,
это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей,
и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием,
которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная
и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели обхватывает
беспомощного человека.
Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской
армии, возбудило в Наполеоне этот ужас. Он молча сидел под курганом на складном
стуле, опустив голову и положив локти на колена. Бертье подошел к нему и
предложил проехаться по линии, чтобы убедиться, в каком положении находилось
дело.
— Что? Что вы говорите? — сказал Наполеон. — Да, велите
подать мне лошадь.
Он сел верхом и поехал к Семеновскому.
В медленно расходившемся пороховом дыме по всему тому
пространству, по которому ехал Наполеон, — в лужах крови лежали лошади и люди,
поодиночке и кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом
пространстве никогда не видал еще и Наполеон, и никто из его генералов. Гул
орудий, не перестававший десять часов сряду и измучивший ухо, придавал
особенную значительность зрелищу (как музыка при живых картинах). Наполеон
выехал на высоту Семеновского и сквозь дым увидал ряды людей в мундирах цветов,
непривычных для его глаз. Это были русские.
Русские плотными рядами стояли позади Семеновского и
кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не
было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских,
ни французов. Наполеон остановил лошадь и впал опять в ту задумчивость, из
которой вывел его Бертье; он не мог остановить того дела, которое делалось
перед ним и вокруг него и которое считалось руководимым им и зависящим от него,
и дело это ему в первый раз, вследствие неуспеха, представлялось ненужным и
ужасным.
Один из генералов, подъехавших к Наполеону, позволил себе
предложить ему ввести в дело старую гвардию. Ней и Бертье, стоявшие подле
Наполеона, переглянулись между собой и презрительно улыбнулись на бессмысленное
предложение этого генерала.
Наполеон опустил голову и долго молчал.
— A huit cent lieux de France je ne ferai pas demolir ma
garde, [За три тысячи двести верст от Франции я не могу дать разгромить свою
гвардию. ] — сказал он и, повернув лошадь, поехал назад, к Шевардину.
Глава 35
Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым
телом, на покрытой ковром лавке, на том самом месте, на котором утром его видел
Пьер. Он не делал никаких распоряжении, а только соглашался или не соглашался
на то, что предлагали ему.
«Да, да, сделайте это, — отвечал он на различные
предложения. — Да, да, съезди, голубчик, посмотри, — обращался он то к тому, то
к другому из приближенных; или: — Нет, не надо, лучше подождем», — говорил он.
Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это
требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не
интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что-то другое в выражении
лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он
знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся
с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не
распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не
количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска,
и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти.
Общее выражение лица Кутузова было сосредоточенное,
спокойное внимание и напряжение, едва превозмогавшее усталость слабого и
старого тела.
В одиннадцать часов утра ему привезли известие о том, что
занятые французами флеши были опять отбиты, но что князь Багратион ранен.
Кутузов ахнул и покачал головой.
— Поезжай к князю Петру Ивановичу и подробно узнай, что и
как, — сказал он одному из адъютантов и вслед за тем обратился к принцу
Виртембергскому, стоявшему позади него:
— Не угодно ли будет вашему высочеству принять командование
первой армией.
Вскоре после отъезда принца, так скоро, что он еще не мог
доехать до Семеновского, адъютант принца вернулся от него и доложил
светлейшему, что принц просит войск.
Кутузов поморщился и послал Дохтурову приказание принять
командование первой армией, а принца, без которого, как он сказал, он не может
обойтись в эти важные минуты, просил вернуться к себе. Когда привезено было
известие о взятии в плен Мюрата и штабные поздравляли Кутузова, он улыбнулся.
— Подождите, господа, — сказал он. — Сражение выиграно, и в
пленении Мюрата нет ничего необыкновенного. Но лучше подождать радоваться. —
Однако он послал адъютанта проехать по войскам с этим известием.
