После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал
блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его
жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в
кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в
подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, — представлялись
его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались
знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
— Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! — слышался его прерываемый
рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь
Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко
ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний,
оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал
этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными
слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную
ногу.
— О! Ооооо! — зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший
перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
— Боже мой! Что это? Зачем он здесь? — сказал себе князь
Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому
только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и
предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими,
распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек
чем-то близко и тяжело связан со мною, — думал князь Андрей, не понимая еще
ясно того, что было перед ним. — В чем состоит связь этого человека с моим
детством, с моею жизнью? — спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое,
неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось
князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале
1810 года, с тонкой шеей и тонкими руками, с готовым на восторг, испуганным,
счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем
когда-либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая
существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие
глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная
жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными,
любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к
ненавидящим нас, любовь к врагам — да, та любовь, которую проповедовал бог на
земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне
жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но
теперь уже поздно. Я знаю это!»
Глава 38
Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в
соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати
знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки
произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил
рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он
думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в
которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и
возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными
глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно
прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской
ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог
остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над
тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя
переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть
головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в
эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было
ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, — отдыха, спокойствия и свободы. Но
когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему
выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по
столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал
привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора
двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
— Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, — сказал
адъютант.
— Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] — сказал
Наполеон охриплым голосом.
— Sire? [Государь?] — повторил не расслушавший адъютант.
— Ils en veulent encore, — нахмурившись, прохрипел Наполеон
осиплым голосом, — donnez leur-en. [Еще хочется, ну и задайте им. ]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он
распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять
перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого-то величия, и опять
(как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она
что-то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и
тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и
совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на
себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать
он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были
слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого,
для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих
поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды
и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения,
уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя
на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и,
обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось
пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le
champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на
нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения,
где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел,
которые он сделал, он писал:
