Александр сосредоточенно слушал мелодии маленького певца, не замечая течения времени. Вдруг почувствовав рядом чье-то присутствие, он обернулся. Это была Лептина. Женщины привели ее с собой в помощь, чтобы накрывать столы.
Она смотрела на Александра, сложив руки на животе, и взгляд ее был ясен и безмятежен, как небо в вышине. Александр осторожно прикоснулся к ее лицу, потом усадил рядом с собой и молча притянул к себе.
* * *
На следующий день все вернулись в Пеллу вместе с персидскими гостями, которых пригласили еще на один пир, намеченный через день.
Царица Олимпиада пожелала увидеться с сыном и, когда увидела его в синяках и с глубокими ссадинами на руках и ногах, судорожно обняла, но он смущенно отстранился.
— Мне рассказали про тебя. Ты мог погибнуть.
— Я не боюсь смерти, мама. Власть и слава царя оправданы лишь тогда, когда он в случае надобности готов отдать жизнь.
— Знаю. Но я трепещу от этой мысли. Прошу тебя, сдерживай свою отвагу, не растрачивай ее понапрасну. Ты еще мальчик, тебе надо вырасти, окрепнуть физически.
Александр твердо посмотрел на нее:
— Я должен идти навстречу своей судьбе, и я уже начал свой путь. Я знаю это наверняка. Чего я не знаю — это куда он меня приведет и где закончится, мама.
— Этого никто не знает, сын, — заметила царица с дрожью в голосе. — Ведь Судьба — это богиня, чье лицо скрыто под черным покрывалом.
ГЛАВА 10
На следующее утро после отбытия персов Александр Эпирский вошел в комнату своего племянника со свертком в руках.
— Что это? — спросил царевич.
— Бедный сиротка. Его мать на днях убила львица. Хочешь? Это лучшая порода, и если очень захочешь, он полюбит тебя, как человеческое существо.
Царь развернул сверток и показал беспомощного щенка красивой рыжей масти со светлым пятном посреди лба.
— Его зовут Перитас.
Александр взял его, положил себе на колени и стал гладить.
— Хорошее имя. Этот щенок — просто чудо. Ты, правда, можешь его отдать?
— Он твой, — ответил дядя. — Но ты должен заниматься с ним. Он еще сосет молоко.
— Об этом позаботится Лептина. Щенок быстро вырастет и станет моей охотничьей и походной собакой. Большое тебе спасибо.
Лептина с энтузиазмом отнеслась к доверенной ей задаче и выполнила ее с большим чувством ответственности.
Признаки ее тяжелого детства уже стали понемногу проходить, и девушка словно расцветала с каждым днем. Ее кожа становилась все более белой и чистой, глаза — ясными и выразительными, каштановые, отсвечивавшие медью волосы блестели все сильнее.
— Ты уложишь ее в постель, когда она будет готова? — усмехнулся Гефестион.
— Возможно, — ответил Александр. — Но не для этого я вытащил ее из грязи, где она пребывала.
— Нет? А зачем еще?
Александр не ответил.
* * *
Следующая зима выдалась суровой, и царь не раз жаловался на острые боли в левой ноге, где из глубины лет все еще давала знать о себе одна старая рана.
Лекарь Филипп прикладывал к ноге царя разогретые на огне камни и обвязывал сукном, чтобы вытянуть избыточную влагу, а также растирал отваром терпентина. Порой он заставлял царя насильно сгибать колено, чтобы коснуться ягодицы пяткой, и это болезненное упражнение Филипп ненавидел больше всего. Но существовала опасность, что нога, и так уже бывшая чуть короче другой, продолжит укорачиваться.
Было нетрудно понять, когда царь теряет терпение, поскольку он рычал, как лев, а потом слышался шум бьющейся посуды — знак того, что Филипп швыряет об стену чашки с мазями, притираниями и отварами, прописанными ему его тезкой.
Несколько раз Александр покидал дворец в Пелле и надолго замыкался в Эгах, древней столице в горах. Он разводил в комнате большой огонь и сидел там часами, глядя на снег, толстыми слоями лежавший на горных вершинах, на долины и леса голубых елей.
Ему нравилось видеть дым, поднимающийся из пастушьего шалаша в горах или из деревенских домов, он вкушал глубокую тишину, которая в определенные вечерние или утренние моменты царила над этим колдовским, повисшим между небом и землей миром, и когда царевич укладывался в постель, то долго не спал, лежа в темноте с открытыми глазами и прислушиваясь к волчьему вою, что звучал жалобой из далеких глухих долин.
Когда после безмятежного дня солнце заходило, он любовался окрасившейся в красное вершиной Олимпа и гонимыми Бореем тучами, что легко неслись к неведомым удаленным мирам. Он смотрел на стаи перелетных птиц, и ему хотелось вместе с ними полететь над океанскими волнами или на крыльях орла достичь луны.
И все же именно в такие моменты Александр чувствовал, что ему не дано когда-либо осуществить это, что и он тоже, как и прежние цари, однажды уснет навсегда под великим курганом в Эгской долине.
Еще он чувствовал, что расстается с детством и становится мужчиной, и эта мысль на время вызывала грусть и лихорадочное возбуждение — в мгновения, когда он любовался на свет зимнего заката, угасающего вместе с последней пурпурной лампой над горой богов, или когда смотрел на жгучее завихряющееся пламя костров, которые крестьяне разводили в горах, чтобы влить силу в солнце, с каждым днем все ниже поднимавшееся над горизонтом.
У ног рядом с огнем усаживался Перитас и смотрел на него, скуля, словно понимал мысли хозяина.
Лептина же, наоборот, забивалась в какой-нибудь угол во дворце и показывалась, только если он звал ее, или чтобы приготовить ужин, или чтобы составить ему партию в полевом сражении — настольной игре в керамических солдатиков.
Она довольно ловко освоилась в этой игре — настолько, что порой ей удавалось побить своего противника. Тогда, она вся зажигалась и начинала смеяться:
— Я доблестнее тебя! Ты мог бы назначить меня своим военачальником!
Однажды вечером, когда она казалась особенно оживленной, Александр взял ее за руку и спросил:
— Лептина, ты ничего не помнишь о своем детстве? Как тебя звали, в какой стране ты жила, кто были твои родители?
Девушка мгновенно помрачнела, в замешательстве повесила голову и задрожала, словно по всему ее телу вдруг прошел мороз. Этой ночью Александр слышал, как она кричит во сне на каком-то незнакомом языке.
* * *
С приходом весны многое изменилось. Царь Филипп озаботился, чтобы его сына получше узнали как в Македонии, так и вне ее. Он несколько раз представлял Александра перед строем войск и собирался даже взять его с собой в недолгие военные походы.
Для таких случаев он велел собственному оружейнику изготовить особенно красивые и дорогие доспехи специально для сына и велел Пармениону, чтобы тот разрешил царевичу, хотя и под охраной самых доблестных воинов, но все-таки встать в боевой строй, чтобы понюхать, как он выражался, запах крови.
