Послышались звуки других тростниковых флейт — протяжные, отстраненные, словно положенные на музыку ветром.
Олимпиада положила свой инструмент на подножие статуи, сняла плащ и стала танцевать под ритм этой мелодии. Из леса вышли мужчины и женщины в звериных масках, с внешностью сатиров и менад. Некоторые дудели в камышовые дудки, другие принялись плясать вокруг идола и царицы, словно узнали в ней второе божество.
Пляска делалась все стремительнее, прибывали другие незнакомцы — с тимпанами и барабанами, задавая все более бешеный ритм. Никого было не узнать из-за темноты и масок, но тела мало-помалу обнажались, обвивая друг друга в танце, а потом они попадали на землю вокруг статуи в конвульсиях и судорогах диких совокуплений.
В этом хаосе звуков и фигур Олимпиада вдруг застыла, подобно деревянной статуе Диониса, сама — ночное божество. Голые мужчины в масках приблизились к ней в лунном свете ползком, как звери.
Александр, одновременно возбужденный и встревоженный этой сценой, схватился было за меч, когда, заметив что-то, замер за скрывавшим его стволом дерева. В этот момент из-под земли показалась огромная змея. Она подползла к статуе бога, а потом медленно обвилась вокруг ног матери.
Олимпиада не пошевелилась, ее тело одеревенело, глаза уставились в пустоту — казалось, она не слышит и не видит происходящего вокруг. Еще одна змея выползла из-под земли, а потом еще одна и еще, и все, одна поверх другой, оплетали ноги царицы.
Самая большая из всех, первая, поднялась над другими; своими кольцами она охватила туловище Олимпиады и накрыла ее голову своей.
Бешеная музыка вдруг затихла, фигуры в масках отступили на края поляны, потрясенные и как будто испуганные этим сверхъестественным явлением. Потом змея распахнула пасть, высунула тонкий раздвоенный язык и издала тот самый звук, что Олимпиада извлекала из своей флейты: сочную текучую ноту, мрачную и вибрирующую, как голос ветра в дубовых ветвях.
Лампы одна за другой потухли, и в лунном свете Александр видел лишь поблескивавшую в полумраке чешую рептилий, а потом все исчезло. Он глубоко вздохнул и вытер со лба холодный пот, а когда чуть погодя снова взглянул на маленькое заброшенное святилище, то поляна была совершенно пустой и безмолвной, как будто здесь ничего не происходило.
Тут он почувствовал прикосновение к плечу и стремительно повернулся, схватившись за меч.
— Это я, сын, — сказала Олимпиада, удивленно глядя на него. — Я проснулась и увидела, что тебя нет. Что ты тут делаешь?
Александр протянул к ней руку, словно не веря своим глазам.
— Но что ты тут делал? — снова спросила царица. Александр покачал головой, словно стряхивая сон или кошмар, и встретил глаза матери, еще более глубокие и черные, чем ночь.
— Ничего, — ответил он. — Вернемся назад.
На следующий день они встали, когда вода родника засверкала на солнце, и молча пустились в путь на запад. Как будто оба не решались заговорить.
И вдруг Александр обернулся к матери.
— О тебе рассказывают странные вещи, — сказал он.
— Какие? — не поворачиваясь, спросила Олимпиада.
— Говорят… Говорят, что ты участвуешь в тайных обрядах и ночных оргиях Диониса, что ты владеешь колдовством.
— И ты веришь?
— Не знаю.
Олимпиада не ответила, и долго они молча ехали шагом.
— Я видел тебя прошлой ночью, — снова нарушил молчание Александр.
— Что ты видел?
— Я видел, как ты звуком своей флейты созвала оргию и вызвала из-под земли змей.
Олимпиада обернулась и метнула на сына холодный взгляд, в ее глазах блеснул свет, как у появившейся прошлой ночью змеи.
— Ты воплотил мои сны и последовал за моим духом сквозь лес: бестелесный образ, как тень мертвых. Поскольку ты — часть меня и обладаешь божественной силой.
— Это был не сон, — прервал ее Александр. — Я уверен, что видел все это наяву.
— Бывают места и времена, в которых сон и реальность путаются; бывают люди, способные пересекать пределы реальности и уходить в края, населенные тайной. Когда-нибудь ты покинешь меня, и мне придется уйти из моего тела и улететь в ночь, чтобы видеть тебя, слышать твой голос, твое дыхание; чтобы быть рядом с тобой, когда я буду нужна тебе.
Оба не проронили больше ни слова, пока солнце не поднялось высоко в небо. На Беройской дороге их встретил Гефестион. Александр спешился и побежал ему навстречу.
— Как тебе удалось нас найти? — спросил он.
— Твой Букефал оставляет следы, как дикий бык. Это было нетрудно.
— Что нового?
— Ничего особенно нового сказать не могу. Я отбыл вскоре после вас. Но, наверное, царь так напился, что не стоял на ногах. Думаю, его помыли и уложили спать.
— Думаешь, он вышлет за нами погоню?
— Зачем?
— Он хотел убить меня.
— Он просто напился. А как только проснется, сразу спросит: «Где Александр?»
— Не знаю. Мы много наговорили друг другу. Это трудно забыть обоим. И даже если отец захочет забыть это, всегда найдется кто-нибудь, чтобы тут же напомнить.
— Все может быть.
— Ты сказал Евмену про собаку?
— Первым же делом.
— Бедный Перитас. Ему будет плохо без меня: он подумает, что я его бросил.
— Не только ему будет без тебя плохо, Александр. Я бы тоже не вынес твоего отсутствия — потому и решил отправиться за тобой.
Они пришпорили коней и догнали Олимпиаду.
— Приветствую мою царицу, — сказал Гефестион.
— Здравствуй, мой мальчик, — ответила Олимпиада. И они вместе продолжили путь.
* * *
— Где Александр?
Филипп только что вылез из ванны, и женщины растирали ему плечи и спину льняным полотенцем. Подошел адъютант:
— Его нет, государь.
— Вижу, что нет. Надо позвать.
— Я хотел сказать, что он уехал.
— Уехал? Куда?
— Никто не знает, государь.
— А! — крикнул Филипп, швырнув на пол простыню, и голый начал широкими шагами расхаживать по комнате. — Я хочу, чтобы он сейчас же попросил у меня прощения за свои слова! Он выставил меня посмешищем перед гостями и женой. Разыщите его и немедленно приведите ко мне! Я разобью ему морду в кровь, я изобью его до…
Адъютант побледнел и стоял, ничего не говоря.
— Ты слушаешь меня, ради Зевса?
— Я слушаю тебя, государь, но Александр отбыл вскоре после того, как вышел из пиршественного зала, а ты был слишком… слишком не расположен принимать меры в отношении…
— Ты хочешь сказать, что я слишком напился, чтобы отдавать приказы? — заорал ему в лицо Филипп.
