Большая лошадь стихла, и Ральф словно съежился в ее тени.
— Я все равно окажусь на улице, — прошептал он, — если отвезу вас в город.
Гай скрестил руки на груди и наклонил голову набок, глядя на дрожащего кучера.
— Послушай, Ральф, — сказал он неожиданно примирительным тоном. — Моя сестра любит меня. Она тебя простит, если я попрошу, как было раньше.
Ральф пробормотал:
— Я едва избежал побоев, когда возил вас прежде.
— Ах, Ральф, Ральф, никаких побоев не будет, обещаю тебе! Сделай это для меня в самый последний раз.
Изуродованный шрамом кучер все еще боялся. Он сказал неуверенно:
— Ну, если в самый последний раз…
— Не тревожься, — успокоил его Гай, потрепав по плечу, — не беспокойся. В самый последний! — Он улыбнулся, но его глаза лихорадочно блестели.
В другой части дома Вильям Карлайн целовал теплую плоть Августы и утомлял ее наслаждением, пока бархатная нешелохнутость летнего вечера собирала все звуки в тишину.
Потом Августа медленно провела пальцами вверх и вниз по шелковистым мышцам его спины и тихо вскрикнула, как часто бывало, прикоснувшись к грубой зазубренности шрамов, избороздивших его кожу.
Ротье пытался излечить Карлайна от немоты. Он объяснил, что источник всех болезней — физических ли, душевных ли — заключен в нервной системе, и, следовательно, воздействие на позвоночник может оказаться благотворным. Но Августа нашла свой способ примирить Карлайна с его несчастьем, так как он, казалось, был вполне доволен молчать в ее постели. Теперь он лежал нагой в ее объятиях, а она поглаживала шрамы на его спине.
— Как могли они так поступить с тобой? — прошептала она. — Как они могли?
Карлайн взял ее руку в свою и снова занялся с ней любовью.
Потом она накинула свободный шелковый пеньюар и продолжала лежать, полупогруженная в свои грезы. Карлайн оделся и поднялся на крышу со своим телескопом и пачкой бумаги, чтобы в сосредоточенном безмолвии наблюдать изменения в яркости беты Лиры высоко на востоке.
Час спустя к нему поднялась Августа. Она была полностью одета, а ее лицо в темноте выглядело мертвенно-бледным.
— Гай ушел, — прошептала она.
Карлайн оторвал взгляд от звезд и обратил его на пустую дорогу, которая вилась в сторону города. Значит, Гай не спит и отправился в одну из своих ночных поездок.
Карлайн собрал записи, убрал телескоп и приготовился к поискам иного рода.
XXIV
Почто в слезах должна скитаться Муза,
Порока следуя путям в притонах
Всеобщей похоти, чтоб с болью зреть
Блаженства фальшь и Радости притворство?
ВИЛЬЯМ УАЙТХЕД. «Подметальщики» (1754)
Роза Бреннан прижала свои цветы к рваным кружевам на груди. Их было так много, что они совсем закрывали ее худенькую фигуру, — левкои, и желтофиоли, и маргаритки. Но все ее цветы уже почти увяли. Так жарко, так душно, особенно с приближением темноты! Иисусе Милосердный, в такие летние ночи, как эта, ей было трудно дышать. Запахи еды из битком набитых харчевен — свиных отбивных, пирогов, густой подливы — липко пронизывали теплый вечерний воздух.
Роза Бреннан продавала цветы в Ковент-Гардене. В отличие от других рыночных торговок она занималась своим делом главным образом по ночам, так как темнота способствовала тому, чтобы мужчины подходили к ней и спорили о цене не цветов, но ее ласк.
Она медленно шла мимо ветхих лачуг на северной стороне Пьяццы, тонкие подметки ее башмаков оскользались в отбросах рынка.
— Купите мои цветочки, сэр? Душистые цветы для вашей дамы.
Испугавшись, что в тусклом свете уличных фонарей она сама выглядит такой же увядшей, как ее цветы, Роза пригладила спутанные рыжие кудри, выбившиеся из-под соломенной шляпки.
Неожиданная пронзительная прибаутка кукольника у аркады заставила ее подпрыгнуть. Она ненавидела представления с Панчем и Джуди, а особенно большую пестро одетую куклу-мужчину над ширмой, его злобные проделки, неизменно вызывавшие хохот публики. Теперь он собрал порядочную толпу, прижимающуюся к решетке церкви, смеющуюся над представлением, освещенным фонарем. Она медленно прошла мимо.
— Купите цветочки?
Слишком много других девушек, таких же бледных и изнуренных, как она, обходили кабаки и кофейни Пьяццы в надежде кого-нибудь подцепить. В эти последние месяцы с делом было туго… да в любом случае — что оно приносило? Господа с деньгами, как слышала Роза, последнее время в поисках удовольствия отдавали предпочтение девичьим приютам Кингз-Плейс и Сент-Джеймс. Более укромным, обеспечивающим скрытность — во всяком случае, тем, кому они по карману. Однако вскоре из театров хлынут сюда вкусить от жизни низов возможные клиенты. Раз-два и готово — вот что предпочитала Роза Бреннан. Ей нравился мужчина навеселе, щедрый на руку, но не настолько пьяный, чтобы не закончить начатое.
Мимо вразвалку прошествовала компания налитых элем матросов на пути к «Голове змея» на Джеймс-стрит, с лицами, опухшими от эля и разгула. Роза стремительно нырнула в тьму у церковной стены. О нет, только не они! Затащат ее в темный закоулок, воспользуются ею поочередно, а потом ничего ей не дадут.
До нее доносились музыка и шум голосов из убогого борделя, втиснувшегося в одну из лачуг, окаймлявших Пьяццу. Хлопнула дверь. Раздались крики и ругань и топот спотыкающихся ног, когда кто-то припустил бегом. Наверное, завязалась драка. Черт бы их подрал, подумала Роза. Из-за них с соседней Бау-стрит вот-вот явятся полицейские, и мирно торгующим вроде нее придется поспешно убраться подальше. Она поспешила в сумрак и относительную безопасность Кинг-стрит сразу за церковью. До нее донесся злорадный смешок мистера Панча. Она прикинула, не махнуть ли рукой на эту ночь и не вернуться ли в свою тесную комнатушку среди грачевников Сент-Джайлза, удовольствовавшись горсткой монет, которые успела заработать.
Роза была сиротой и выросла в приюте для найденышей в Ламбете. Ей еще повезло, что ее туда приняли. Она была маленькой, щуплой, и никто ее не замечал, но когда ей сравнялось двенадцать, один из врачей, лечивших заболевших детей в приюте, смуглый рябой мужчина, от которого пахло джином, сказал ей, что должен ее осматривать с глазу на глаз, и ей нельзя никому про это говорить, не то у нее будут большие неприятности, и ее выгонят из приюта.
Она делала все, что он ей говорил, позволяла ему трогать себя, позволила ему и всякое другое, а он совал ей немного денег — к ее удивлению. Иногда он причинял ей боль. И всегда казался перепуганным после. И оглядывался по сторонам. Но другие девочки, постарше, только смеялись, когда она робко спросила их про это, и сказали, что все мужчины такие, и хорошо ли старый хрыч ей платит?
И она больше никому ничего не говорила, хотя ей не нравилась рябая кожа доктора и его разящее джином дыхание или то, что он просил ее делать. Но потом как-то весной ее месячные не начались, а когда она сказала доктору, он рассердился и все равно устроил так, что ее выгнали из приюта.
