Он дал своему голосу замереть, чувствуя, что, поддавшись собственному глупому возбуждению, и так уже наговорил слишком много. Однако Ротье еще раз сосредоточенно просмотрел листы, врученные ему Александром. Наконец он поднял голову и сказал, сохраняя свое волевое лицо невозмутимым:
— Извините, если я слишком медленно разобрался в этом. Как вам известно, у меня были свои сомнения в существовании этого объекта, но, мне кажется, ваши доказательства очень внушительны.
Александр радостно закивал.
— Гаю следует узнать об этом как можно скорее.
— Разумеется. Но нам следует соблюдать осторожность, чтобы волнение от этого открытия не повредило его здоровью… — Задумавшись, он умолк на секунду. — Августа и Гай ожидают меня сегодня вечером. Я отправлюсь к ним незамедлительно и расскажу про ваше открытие. И, я уверен, они захотят услышать все из ваших уст. Для Гая это будет замечательная, самая замечательная новость.
— Уповаю, что так, — еле выдохнул Александр. — Как он, доктор Ротье?
Теперь и Ротье поставил свой стакан. Его крупные руки стиснули бедра, противореча невозмутимости его голоса:
— У него раковая опухоль в основании черепной коробки. Порой он кажется здоровым. А в другие дни оказывается полностью во власти недуга. — Он замялся. — Боль я могу облегчить, но, боюсь, его рассудок затемняется.
Падучая звезда сгорела в своем устремлении к земле. Александр, сидя в этой жарковатой, озаренной свечами комнате, куда в открытое окно второго этажа врывались хриплые звуки летних лондонских улиц и где вокруг него ряды медицинских флаконов доктора испускали очищающий запах смерти и болезней, ощутил такую пустоту внутри себя, что не мог шевельнуться.
Наконец он сказал:
— Как это жестоко — умереть на чужбине.
Ротье, поникнув головой, ничего не ответил. Александр поколебался, затем поднялся на ноги.
— Думаю, мне лучше уйти, — сказал он неуверенно. — Я и так отнял у вас слишком много времени.
Но Ротье не шелохнулся. Александр указал на свои листы, устилающие стол.
— Оставить мои копии вам, доктор?
Ротье наконец медленно выпрямился, будто очнувшись от сна.
— Ваши расчеты, — сказал он. — Да, я позабочусь, чтобы Гай их получил.
Александр сам открыл дверь. Быстро спустился по лестнице в темноту тускло освещенной холборнской улицы и начал свой долгий путь домой.
XLVIII
Производил Я среди вас разрушение, как разрушит Бог Содом и Гоморру, и вы были выхвачены, как головни из огня, — и при всем том вы не обратились ко мне, говорит Господь.
АМОС. 4, 11
Пока Александр брел по узкому Мильтон-лейн, он начал мало-помалу замечать непривычный запах едкого дыма, перекрывающий обычное зловоние кларкенуэллской пивоварни. Он подумал было, что это чадят печи для обжига кирпича по ту сторону лугов в Бэггниг-Уэлсе. Что их смрад донесся и сюда, хотя никакого ветра он не замечал, и воздух июльской ночи казался душным и недвижным.
Однако затем его мысли закружили без всякого смысла, будто корабельный компас от соседства с каким-либо неизвестным неблагородным металлом: он увидел, что в темноте по краю выгона толпятся люди, и их лица озаряет странный красноватый свет, который не был светом ни луны, ни звезд. Он проследил их взгляды в глубину маленького проулка и увидел яркие языки пламени, вырывающиеся из его дома, увидел клубы горького дыма, поднимающегося из обгорелых рам зияющих окон и над провалившейся крышей. Он увидел сидящую поблизости на земле старую Ханну в вонючих нижних юбках и рваные, набитые вещами сумки возле нее, услышал, как она стенает. Ее дочь, худая старая дева, металась взад и вперед в багряном зареве.
— Помогите нам! Бога ради, помогите нам!
Толпа переговаривалась — безликая, равнодушная. Ни у кого в глазах не было жалости. Да и с какой стати? Жизнь жестока и всегда была такой. Да, конечно, некоторые сердобольные души поискали возле их дома пожарный знак на случай, если дом застрахован в какой-нибудь компании, которую можно было бы предупредить, чтобы она выслала свои бочки и пожарников в кожаных касках с кишками и баграми в руках бороться с адским пламенем. Но деревянный оштукатуренный дом Александра не был застрахован, так что помочь могла бы только приходская пожарная машина.
Но никто не знал, где она. Кто-то сбегал в кларкенуэллскую караульню, но констебль, дежуривший неполный день, отсутствовал — на петушиных боях в Лонг-лейн. Наконец хмуро, будто признав, что за развлечение надо платить, зрители отыскали ведра, начали качать воду насосом на выгоне, выстроившись цепью, чтобы передавать полные ведра из рук в руки к останкам дома Александра. Делали они это ради того, чтобы помешать пожару перекинуться на их собственные жилища, являя крайне разжиженное добрососедское единение.
Тем временем Александр с опаленными жаром легкими, в одежде, непоправимо прожженной и обугленной искрами, летящими от горящих бревен, кинулся было к лестнице своего дома и только тогда понял, что ее там нет. Он задыхался, из его глаз текли слезы, пока в агонии отчаяния он взывал:
— Дэниэль! Дэниэль!
Он бросился в сторону от выгона по Иерусалимскому проулку в надежде, что Дэниэль мог укрыться у стены трактира. Его глаза по-прежнему саднило от дыма, но зарево тут было не таким ярким, а дверные проемы в узких дворах вокруг тонули во тьме столь же глубокой, как чернота, описанная Лапласом, когда он рассматривал возможность существования звезды столь огромной, что весь свой свет она втягивает обратно в себя. Да, такой ужас, такой символ полнейшего отрицания должен существовать, подумал он, разглядев кучку людей… — людей или исчадий ада? — именно в тот миг, когда расслышал придушенные стоны Дэниэля, доносящиеся из-за их спин.
Своим здоровым глазом, который теперь проклял, он увидел, что они распластали Дэниэла лицом вниз на перевернутой бочке из пивоварни, стянули его латаные штаны с бедер, и один, багровея от гнусной животности, зверски насилует мальчика. Дэниэль вырывался, но остальные держали его крепко и ухмылялись — их зубы белели в темноте.
Дэниэль рыдал: жестокая похоть насильника причиняла ему мучительную боль. Александр назвал его по имени и подбежал к нему, но другие, безликие, в лохмотьях (теперь их стало больше, так как кое-кто из зевак прорысил сюда позабавиться), обернулись, схватили Александра и больно прижали его руки к бокам. Он закричал, и ему в рот засунули сальную тряпку, так что он чуть не задохнулся. Однако глаза они ему не завязали. О нет! Уж они постарались, очень постарались, чтобы он видел все, свирепо задирая ему голову всякий раз, когда он пытался зажмуриться. Будто бесы, они шептали ему на ухо:
— Гляди, гляди, дуралей! Неужто не видишь, до чего шлюшонку это по вкусу!
За Дэниэля взялся еще один. Державшие Александра принялись заново гоготать над новыми мучениями мальчика и подтащили своего пленника поближе, чтобы ничего не упустить. По крайней мере это оказалось к лучшему: теперь они не помешали Александру закрыть глаза.
