В сумрачном мире, квартира производила чуть
лучшее впечатление. Никакой гнусной флоры, никаких следов тьмы. Кроме черной
воронки, конечно. Она царила… я видел ее всю, от черенка, крутящегося над
головой девушки, до раскинувшегося на тридцатиметровой высоте соцветия.
Вслед за Светланой я прошел в единственную
комнату. Тут все-таки было уютнее. Теплым оранжевым пятном светился диван,
причем не весь — а уголок у старомодного торшера.
Две стены были закрыты книжными полками,
поставленными одна на другую, семь полок в высоту… Понятно.
Я начинал ее понимать. Уже не как объект
работы, не как возможную жертву неведомого темного мага, не как невольную
причину катастрофы, а как человека. Книжный ребенок, замкнутая и
закомплексованная, с кучей смешных идеалов и детской верой в прекрасного принца,
который ее ищет и непременно найдет. Работа врачом, несколько подруг, несколько
друзей, и очень-очень много одиночества.
Добросовестный труд, напоминающий кодекс
строителя коммунизма, редкие походы в кафе и редкие влюбленности. И вечера,
похожие один на другой, на диване, с книжкой, с валяющимся рядом телефоном,
бормочущим что-нибудь мыльно-успокоительное телевизором.
Как много вас до сих пор, девочек и мальчиков
неопределенного возраста, воспитанных родителями-шестидесятниками.
Как много вас, несчастных, и не умеющих быть
счастливыми. Как хочется вас пожалеть, как хочется вам помочь. Коснуться сквозь
сумрак — чуточку, совсем несильно. Добавить немножко уверенности в себе,
капельку оптимизма, грамм воли, зернышко иронии. Помочь вам — чтобы вы смогли
помочь другим.
Нельзя.
Каждое действие Добра — соизволение проявить
активность Злу. Договор! Дозоры! Равновесие мира!
Терпи — или сходи с ума, нарушай закон, иди
сквозь толпу, раздавая людям непрошеные подарки, ломая судьбы и ожидая — за
каким поворотом выйдут навстречу бывшие друзья и вечные враги, чтобы отправить
тебя в сумрак. Навсегда…
— Антон, как ваша мама?
Ах, да. У меня, пациента Антона Городецкого,
есть старушка-мама.
У мамы остеохондроз и полный комплект болезней
пожилого возраста.
Она тоже пациентка Светланы.
— Ничего, все нормально. Это я что-то…
— Ложитесь.
Я задрал рубашку и свитер, лег на диван,
Светлана присела рядом. Пробежала теплыми пальцами по животу, зачем-то
пропальпировала печень.
— Больно?
— Нет… сейчас нет.
— Сколько вы выпили?
Я отвечал на вопросы, выискивая ответы в
памяти девушки.
Вовсе не стоило выглядеть умирающим. Да… боли
тупые, несильные…
После еды… Вот сейчас чуточку заныло…
— Пока гастрит, Антон… — Светлана убрала руки.
— Но радоваться нечему, сами понимаете. Я сейчас выпишу рецепт…
Она поднялась, пошла к двери, сняла с вешалки
сумочку.
Все это время я следил за воронкой. Ничего не
происходило, мой приход не вызвал усиления инферно, но и ослабить его не смог…
— Антон… — голос шел сквозь сумрак, и я узнал
Ольгу. — Антон, воронка уменьшилась на три сантиметра. Ты где-то сделал
правильный ход. Думай, Антон.
Верный ход? Когда? Я ведь ничего не совершил,
просто нашел повод для визита!
— Антон, у вас еще остался омез? — Светлана,
присевшая за стол, посмотрела на меня. Заправляя рубашку я кивнул:
— Да, несколько капсул.
— Сейчас придете домой, выпьете одну. А завтра
купите еще. Будете пить две недели, перед сном.
Светлана явно была из тех врачей, что верят в
таблетки. Меня это не смущало — я тоже в них верил.
Мы, Иные, испытываем перед наукой
иррациональный трепет, даже в тех случаях, когда достаточно элементарного
магического воздействия — тянемся за анальгином или антибиотиками.
— Светлана… простите, что спрашиваю, — я
виновато отвел глаза. — У вас неприятности?
— С чего вы взяли, Антон? — она не перестала
писать, и даже не глянула на меня. Но напряглась.
— Мне так кажется. Вас кто-то обидел?
Девушка отложила ручку, посмотрела на меня — с
любопытством и легкой симпатией.
— Нет, Антон. Что вы. Это зима, наверное.
Слишком долгая зима.
Она натянуто улыбнулась — и воронка инферно
качнулась над ней, хищно повела черенком…
— Небо серое, мир серый. И делать ничего не
хочется… все смысл утратило. Устала я, Антон. Вот весна наступит — все пройдет.
— У вас депрессия, Светлана, — ляпнул я,
прежде чем сообразил, что вытянул диагноз из ее же памяти. Но девушка не
обратила на это внимания:
— Наверное. Ничего, вот солнышко выглянет…
Спасибо, что беспокоитесь, Антон.
На этот раз улыбка была более искренняя —
хотя, все равно, вымученная.
Сквозь сумрак раздался шепот Ольги:
— Антон, минус десять сантиметров! Воронка
приседает! Антон, аналитики работают, продолжай общение!
Что я делаю правильно?
Этот вопрос — он пострашнее, чем «что я делаю
не правильно».
Если ты ошибаешься — достаточно резко сменить
линию поведения. Вот если попал в цель, сам того не понимая — кричи караул.
Тяжело быть плохим стрелком, случайно
угодившим в яблочко, пытающимся вспомнить движение рук и прищур глаз, силу
пальца, давящего спуск… и не признавая, что пулю направил в цель порыв
безалаберного ветра.
Я поймал себя на том, что сижу и смотрю на
Светлану. А она на меня — молча, серьезно.
— Простите, — сказал я. — Светлана, простите
ради бога. Ввалился вечером, лезу не в свое дело…
— Ничего. Мне даже приятно, Антон. Хотите, я
напою вас чаем?
— Минус двадцать сантиметров, Антон!
Соглашайся!
Даже эти сантиметры, на которые уменьшается
вихрь обезумевшего инферно — подарок судьбы. Это человеческие жизни. Десятки,
или даже сотни жизней, вырванные у неминуемой катастрофы. Не знаю, как это
происходит, но я повышаю сопротивляемость Светланы к инферно. И воронка
начинает таять.
— Спасибо, Светлана. С удовольствием.
