Хорошо хоть, что я умею водить. Никогда не
испытывал тяги к сомнительной радости иметь машину в мегаполисе с
отвратительными дорогами, но курс нашего обучения включал многое. Кое-чему учат
обычным образом, кое-что — вколачивают в сознание магией. Водить машину меня
учили как простого человека, а вот если случай зашвырнет в кабину вертолета или
самолета, то тут включатся навыки, о которых я и не помню в обычном состоянии.
Во всяком случае, в теории — должны включиться.
Ключи от машины я отыскал в сумочке. Оранжевый
автомобиль ждал на стоянке перед зданием, под бдительным оком охраны. Дверцы
были закрыты, что, учитывая опущенный верх машины, выглядело просто смешно.
— Ты поведешь? — спросила Светлана.
Я молча кивнул. Уселся за руль, завел мотор.
Ольга, помнится, срывается с места как пуля, но я так не умею.
— Ольга, с тобой что-то не так, — Светлана
наконец-то решилась озвучить свои мысли. Выезжая на Ленинградский, я кивнул:
— Света, все разговоры, когда приедем к тебе.
Она замолчала.
Водитель из меня неважный. Ехали мы долго,
куда дольше, чем следовало. Но Светлана больше ничего не спрашивала, сидела,
откинувшись, глядя прямо перед собой. То ли медитировала, то ли пыталась
смотреть сквозь сумрак. В пробках со мной несколько раз пытались заговаривать
из соседних машин — причем, непременно из самых дорогих. Видимо, и наш вид, и
наша машина устанавливали незримую дистанцию, которую решался перешагнуть не
каждый. Опускались стекла, высовывались коротко стриженные головы, иногда, как
неизменный атрибут, добавлялась рука с мобильником. Вначале мне было просто
неприятно. Потом стало смешно. А под конец я перестал реагировать на
происходящее, точно так же, как не реагировала Светлана.
Интересно, а Ольгу подобные попытки
знакомиться забавляли?
Наверное, да. После десятилетий в
нечеловеческом теле, после заточения в стеклянной витрине.
— Оля, почему ты увела меня? Почему не
захотела ждать Антона?
Я пожал плечами. Искушение ответить: «Потому
что он здесь, рядом с тобой», — было велико. Да и шансов, что за нами следят, в
общем-то — немного. Машина тоже закрыта заклятиями безопасности, часть из них я
ощущал, часть была выше моих способностей. Но я удержался.
Светлана еще не проходила курс информационной
безопасности, он начинается через три месяца обучения. На мой взгляд, стоило бы
проводить его пораньше, но для каждого Иного приходится вырабатывать
собственную программу, а это требует времени.
Вот когда Светлана пройдет через горнило этого
испытания, она научится и молчать, и говорить. Это одновременно и самый легкий
и самый тяжелый курс обучения. Тебе просто начинают давать информацию, строго
дозированно, в определенной последовательности. Часть услышанного будет
правдой, часть — ложью. Кое-что тебе скажут открыто и непринужденно, кое-что поведают
под страшным секретом, а кое-что узнаешь «случайно», подслушаешь, подсмотришь.
И все, все, что ты узнаешь, будет бродить в
тебе, отдаваясь болью и страхом, рваться наружу, разрывая сердце, требовать
реакции, немедленной и безрассудной. А на лекциях тебе будут говорить всякую
чушь, которая, в общем-то, и не нужна для жизни Иного. Ибо главное испытание и
обучение ведется в твоей душе.
По-настоящему здесь ломаются редко. Все-таки
это обучение, а не экзамен. И каждому будет поставлена лишь та высота, какую он
может преодолеть — при полном напряжении сил, оставляя клочья шкуры и брызги
крови на барьере, сплетенном из колючей проволоки.
Но когда этот курс проходят те, кто и впрямь
дорог или хотя бы просто симпатичен, тебя начнет корежить и разрывать на куски.
Ты поймаешь странный взгляд в свою сторону и станешь гадать, что же узнал в
рамках курса твой друг? Какую правду? Какую ложь?
И что обучаемый узнает о себе самом, о мире
вокруг, о своих родителях и друзьях?
И будет желание — страшное, невыносимое.
Желание помочь. Объяснить, намекнуть, подсказать.
Вот только никто, прошедший курс, не даст
этому желанию волю. Потому что именно этому учатся, своей болью постигая, что и
когда можно и нужно сказать.
В общем-то, сказать можно и нужно все. Надо
лишь правильно выбрать время, иначе правда станет хуже лжи.
— Оля?
— Ты поймешь, — сказал я. — Только подожди.
Посмотрев сквозь сумрак, я бросил машину
вперед, вписываясь между неуклюжим джипом и громоздким военным грузовиком.
Щелкнуло, сложившись, зеркало, задевшее за край грузовика, — мне было все
равно. Первой преодолев перекресток, прошипев шинами на повороте, машина
вырвалась на шоссе Энтузиастов.
— Он любит меня? — вдруг спросила Светлана. —
Все-таки, да или нет? Ты ведь знаешь, наверное?
Я вздрогнул, машина вильнула, но Светлана не
обратила на это внимания. Она задала вопрос не в первый раз, чувствую. Уже был
между ней и Ольгой разговор, явно тяжелый и неоконченный.
— Или он любит тебя?
Все. Сейчас я не смогу молчать.
— Антон очень хорошо относится к Ольге, — я
говорил и о себе, и о хозяйке своего тела в третьем лице. Это нарочито, но
выглядит просто как сухая отстраненная вежливость. — Боевая дружба. Не более
того.
Если она задаст Ольге вопрос, как та относится
ко мне, то обойтись без лжи будет труднее.
Но Светлана промолчала. А через минуту на миг
коснулась моей руки, будто прося прощения. Теперь от вопроса не удержался я:
— Почему ты спрашиваешь?
Она ответила легко, без колебаний:
— Я не понимаю. Антон очень странно себя
ведет. Иногда кажется, что он без ума от меня. А иногда — что я для него одна
из сотни знакомых Иных. Боевой товарищ.
— Узел судьбы, — коротко ответил я.
— Что?
— Вы этого еще не проходили. Света.
— Тогда ты объясни!
— Понимаешь, — я гнал машину все быстрее и
быстрее, это, наверное, включились моторные рефлексы чужого тела, — ты
понимаешь, когда он шел к тебе домой, первый раз…
— Я знаю, что подверглась внушению. Он
рассказал, — отрезала Светлана.
— Дело не в этом. Внушение было снято, когда
тебе рассказали правду. Но когда ты научишься видеть судьбу, а ты непременно
научишься, и куда лучше меня, ты поймешь.
— Нам говорили, что судьба изменчива.
