— Вот это действительно приятный сюрприз! — сказал он Кунце и провел его в свое бюро. — Я слышал, что тебе поручили вести дело Дорфрихтера. На днях хотел тебе позвонить, но соединяли так долго, что пришлось положить трубку.
— Как раз поэтому я к тебе и пришел — из-за дела Дорфрихтера.
— Ну что, ты уже разобрался с ним? В газетах почти ничего не пишут.
— Есть довольно убедительные улики, и только. Многое мне все еще не ясно. Например, почему он выбрал десять офицеров — если предположим, что он действительно Чарльз Френсис, — из пятнадцати или, собственно, из шестнадцати? Потому что он включил Хедри, который не был представлен к повышению? Почему он остальных шесть не включил в свой список?
— Назови-ка мне эти шесть фамилий, может быть, я найду объяснение.
— Аренс, Шёнхальс, Виддер, Траутмансдорф, Мессемер и Айнтхофен.
— Партия войны! — закричал Герстен. — Они разделяли его взгляды, или он их: чем раньше мы нападем на Балканы, тем лучше. — Он задумался. — Но были и другие того же мнения. Молль, например, и Хедри. У него, наверное, были и другие причины.
— Какие же причины у него могли быть в этом случае? — спросил Кунце.
Герстен ответил не задумываясь:
— Его жена! Ничего другого я придумать не могу. Но имей в виду, Эмиль, это только мое предположение. Ты сам сказал, что полностью не уверен, что Дорфрихтер виновен.
— Даю тебе слово, что все, что ты скажешь, останется между нами.
— Я познакомился с Марианной Грубер через ее зятя, строителя, с которым имел дело мой отец, — рассказал Герстен. — Я тогда был без ума от нее и был готов на все, чтобы затащить ее в постель, но, к сожалению, у меня ничего не вышло! Это было в Вене, я тогда был на втором курсе училища. Как-то раз какой-то купеческий союз давал бал — абсолютно не мой случай! Тем не менее я предложил себя в качестве кавалера для Марианны — конечно, под присмотром мамаши. По какой-то причине, не помню, я не смог пойти с ней и попросил Дорфрихтера заменить меня. И этот чертов идиот влюбился в нее в тот же вечер. Он совершенно потерял голову, и это при том, что более хладнокровного и владеющего собой мерзавца трудно найти. До этого он строил куры племяннице фон Мольтке. Она была старше его и выглядела как валькирия, но родство с шефом немецкого Генерального штаба, без сомнения, способствовало бы его карьере. И всем этим он пренебрег ради Марианны Грубер. Я же ничего не знал, что у них дело далеко зашло, и продолжал по-прежнему ухлестывать за Марианной, пока она мне не сообщила, что они обручены. Узнав об этом, я попытался с ним поговорить по-хорошему — в его же собственных интересах, — потому что я не считал ее такой уж завидной партией для него. Но он посоветовал мне не совать нос в чужие дела. С той поры я для него не существовал больше. — Герстен замолчал, задумавшись. — Когда он был направлен в Кешкемет, я случайно встретил Марианну. Из того, что она мне рассказала, я сделал вывод, что он ее водит за нос. По-видимому, ему стало ясно, что женитьба на ней может повредить его карьере, и он пытался выпутаться из этой истории. Я тогда слыхал краем уха, что у него в каждом гарнизоне были подружки. Видно было, что Марианна сильно переживала все это, и я, естественно, был готов ее утешить. Само собой, ни о чем серьезном не могло быть и речи. Я даже представлял себе, как бы смог преподнести своему отцу такой сюрприз, что хочу жениться на Марианне Грубер, чья мать владеет хозяйственной лавкой на Хангассе. Мало-помалу Марианна начала оттаивать. Она разрешила мне провожать ее из церкви и соглашалась даже пройтись со мной вокруг парка. Вероятно, что-то дошло до Дорфрихтера, во всяком случае, однажды он неожиданно появился в Вене. Через две недели они поженились. Обе семьи — его и ее — сумели как-то насобирать тридцать тысяч крон для залога. Когда он после этого был переведен в Боснию, он не смог сразу взять ее с собой. Сначала надо было найти подходящую квартиру. В прошлом году, примерно в это время, я что-то покупал в магазине, когда туда зашла Марианна. Увидев меня, она повернулась и вышла. Наверняка она подумала, что ему не понравится, если кто-то скажет, что нас видели вместе. Она все еще была очень красива.
— Она и сейчас красива, хотя должна вот-вот родить.
— Да, я знаю. Это было в газете. Я написал ей после ареста Петера, но она не ответила.
— Как ты думаешь, почему она вышла за него замуж? Была ли это любовь или ей хотелось оказаться в обществе?
— Я убежден, что она его безумно любила. И страшно ревновала, каждый слух о его похождениях сводил ее с ума. Тогда даже помолвка чуть было не расстроилась. Мне она об этом никогда не рассказывала, она слишком горда для этого, но ее сестра Тильда, жена строителя, о котором я тебе говорил, та мне все поведала. Я часто тогда встречался с ней. Она не такая красивая, как Марианна, но…
— Но не такая неприступная?
— Я этого не говорил. Ее муж, старый мешок с деньгами и большой любитель выпить, вдвое старше ее, но мама Грубер посчитала, что он будет хорошей партией для Тильды. Бедная Марианна, по крайней мере, вышла замуж по любви — хотя сейчас она наверняка жалеет об этом.
— Я так не думаю. Она стойко держится за него. Как долго, поживем — увидим.
— Наверное, до печального конца. Если бы у вас в тюрьме были надзиратели-женщины, было бы иначе. А так она уверена в его верности. И я полагаю, это для нее самое главное.
Кунце пробыл у Герстена еще некоторое время. Они вспоминали общих друзей и знакомых. Из всех детей и племянников Хартманнов фрау Кунце больше всех нравился Ганс фон Герстен. И Эмилю, хотя между ними было восемь лет разницы, он тоже нравился. Мальчишкой Ганс постоянно обращался к нему, если ему нужен был совет или помощь в домашних заданиях, — дети генерала были довольно дикими и большими эгоистами. Сейчас, когда они сидели друг против друга, Герстен испытывал такую же полную уважения симпатию, как и тогда, в детстве. Кунце, казалось, нисколько не изменился, ни внешне, ни внутренне. «Прирожденный юрист», — подумал Герстен. Он никогда не встречал другого человека, который бы оставался так свободен от влияния всех предубеждений и предрассудков общества, как Кунце.
Когда Кунце вышел из Михаэлевских ворот, снег уже шел большими пушистыми хлопьями. Всегда, когда он бывал в центре, делал круг через площадь Иосифа. Еще не будучи военным, ему довелось побывать в Риме, Венеции, Флоренции, в Париже и даже в Лондоне, но, на его взгляд, ничто из шедевров архитектуры не могло бы сравниться с совершенством этой площади. Он любил ее всем сердцем — так, как человек любит часть собственной страны. Он постоял под арками, глядя на памятник напротив, которому все сильнее идущий снег придавал мягкие очертания, — памятник Иосифу II, вне времени и одиноко стоявшему на своем пьедестале.
Кунце снова подумал о тех сумасшедших, которые ждут не дождутся, как бы развязать войну. Он вспомнил рассказы прабабушки Хартманн об ужасах наполеоновской войны: о страшных опустошениях и тысячах беженцев, о страхах перед вторгшимся врагом. Откуда этим людям знать, не кончится ли война тем, что казаки будут грабить дворец Хофбург, а стрелки из Монтенегоро палить по окнам на Ринге? И смогут ли потом люди с той уверенностью, которая стала уже привычной в относительно мирные годы, строить планы на будущее для своих детей и внуков?
