— Но разве не нужны убедительные причины для такой войны, сэр?
— Ах, для этого достаточно какого-либо происшествия или конфликта, который сам по себе безобиден, но для сторон, которые хотят войны, может быть обыгран как повод, если, конечно, время и обстоятельства для этого благоприятны.
У мистера Линтона вопросов больше не было, он сидел молча, ошеломленно уставившись в свою тарелку. Остаток обеда прошел в разговорах о вещах, гораздо более близких душе ботаника, — например, о способах выращивания не поддающихся червям яблонь или разведении стойких к вредителям комнатных растений.
Венцель и Кунце распрощались сразу же после обеда.
— Что вы собираетесь предпринять, чтобы Дорфрихтер отозвал свое признание? — спросил генерал, когда экипаж покинул территорию замка.
— Вообще ничего, господин генерал.
— Что, вообще ничего? — повысил голос Венцель.
— Я не допущу, чтобы он отозвал свое признание. Это было бы издевательством над юстицией, господин генерал!
Потребовалось некоторое время, чтобы генерал переварил ответ Кунце.
— Вы слышали, черт побери, что сказал Его Высочество! Он желает, чтобы мы отпустили этого человека.
— Я знаю.
— Вы не смеете просто так игнорировать его желание. Завтра он может стать кайзером!
— Совершенно верно, господин генерал. Но сегодня он еще не кайзер.
19
Капитан Кунце уже давно не спал, когда зазвонил будильник, поставленный на шесть часов. Он встал, открыл окно и сделал несколько глубоких вдохов.
Утренняя свежесть была для него как прикосновение к щекам ласкающей руки. С покрытых виноградниками холмов Гринцингса спускался вниз теплый воздух приближающегося лета. Уже совсем скоро ворота крестьянских домишек будут украшены зелеными гирляндами, говорящими о том, что хозяева угощают вином прошлогоднего урожая. В тенистых дворах будут установлены столы и скамейки, и тысячи людей — особенно по выходным дням — устремятся в извилистые переулки Гринцингса, как муравьи, шныряющие вокруг упавшего на пол куска пирога. Трезвыми приедут они сюда и под крепким хмельком заполнят, возвращаясь, вагоны трамвая, в которых будут звучать губные гармоники и будет стоять крепкий винный дух.
Кунце развернул утреннюю газету. Король Англии Эдуард VII завтра будет похоронен, и подготовка к завтрашнему государственному погребению в Лондоне была темой дня, вследствие чего отчеты о слушании по делу Дорфрихтера в военном трибунале были, к счастью, отодвинуты с первых полос. Его Императорское Высочество наследник престола эрцгерцог Франц Фердинанд несколькими днями ранее отправился в Англию, чтобы представлять там кайзера. Девять коронованных особ, среди них немецкий кайзер, принцы и принцессы, государственные министры, бывший президент Америки Теодор Рузвельт, — все они должны будут следовать за гробом на лошадях или в экипажах. Когда Кунце читал неизбежные для таких случаев сплетни и анекдоты, у него было чувство, что самым живым во всем этом собрании сиятельных особ был как раз человек, которого хоронили. Он был этому веселому толстому королю лично признателен. Его смерть заставила эрцгерцога покинуть в этот момент Вену, где его присутствие сильно осложняло дело.
Кунце спросил себя, как вообще чувствует себя в это ласковое утро Петер Дорфрихтер. После поездки в Конопишт он разговаривал с обер-лейтенантом дважды. Один раз, когда Дорфрихтер должен был подписать необходимые для развода документы, и во второй раз, когда он передал заключенному список офицеров, входящих в состав военного суда. Он зашел к Дорфрихтеру в камеру, сам до конца не понимая, должен ли он намекнуть ему, чтобы он отозвал свое признание. Искушение было настолько велико, что он едва мог его преодолеть.
Картина расстрела молодого солдата в Сараево преследовала его с ужасным постоянством. Другая же картина, которую он также постоянно себе представлял, — это был вид молодого обер-лейтенанта, фланирующего по Рингу с лихо задвинутой фуражкой, звенящими шпорами — свободный человек, чрезвычайно благодарный за то, что он жив.
Когда Кунце зашел в камеру, Дорфрихтер был погружен в недавно вышедший труд Е. К. Нойяна «Правда о Порт-Артуре». С тех пор как он признался, обер-лейтенант имел право получать книги, писать и принимать своих ближайших родственников: отца, мать, сестру и ее мужа.
От вспыльчивости не осталось и следа, даже внешний вид его изменился — возможно, потому, что он перестал делать гимнастику. Вместо этого он, как голодный, набросился на книги и работал над трактатом о влиянии сделанных в этом столетии новых открытий в металлургии, химии и биологии на современные методы ведения войны. Хотя работа вдохновляла его, под глазами лежали темные круги. Он похудел, и его бледность делала его похожим, считал Кунце, на поэта XIX столетия: благородным, романтичным и отмеченным печатью смерти.
Кунце пробыл в камере больше часа, хотя первым его побуждением было уйти уже через десять минут, так как Дорфрихтер не проявил ни малейшего интереса к офицерам, которые будут его судьями. Но Кунце не смог заставить себя уйти. Он любил его. Он любил смотреть, как вспыхивают глаза молодого человека, когда тема близка ему, как он кладет ноги одна на другую, усаживаясь. Он любил движения его узких, с длинными пальцами рук. Кунце дошел до того состояния, когда он больше не стыдился своих чувств. В конце концов, в этой симпатии могло и не быть ничего греховного, это было влечение, почти лишенное плотского вожделения, симпатия, которая в равной степени наполняла его радостью жизни и глубокой болью.
Они беседовали в первую очередь о темах, близких к профессии обер-лейтенанта.
После четырех месяцев полной изоляции чтение было для Дорфрихтера тем же, чем является вода для умиравшего в пустыне от жажды. Он рассчитывал, наряду с теперешней работой, найти время закончить другую: большой трактат о применении артиллерийских снарядов и мин при защите линий обороны пехоты.
Кунце, которого вопросы стратегии и тактики в принципе не интересовали, не слышал, о чем говорил Дорфрихтер, а слушал лишь музыку его голоса. Эти звуки приводили его в состояние эйфории, которое длилось недолго и никогда больше не повторится. Этот голос вскоре замолчит, стройное тело будет погребено, а он должен будет жить дальше, постоянно сознавая, что одного его слова было бы достаточно, чтобы спасти заключенного.
Когда Кунце открыл дверь и хотел попрощаться, Дорфрихтер на секунду положил руку на его плечо. Даже спустя годы ощущал Кунце, когда он вспоминал об этом, нежное, невесомое прикосновение.
Сегодня было девятнадцатое мая. В шесть часов тридцать минут Кунце в полной парадной форме, с палашом направился в военный суд. Несмотря на ранний час, улицы были, на удивление, оживленны. На редкость теплый летний воздух манил людей из их душных квартир на свободу. Они сидели в парках на скамейках, подставляя лица солнцу, как верующие в соборе Святого Петра в ожидании папского благословения.
Для процесса был выбран небольшой зал на втором этаже. Посторонним доступ в зал был закрыт. Многочисленные репортеры толпились перед входом в здание, толпа любопытных скопилась на виадуке напротив.
