Джин Истхоуп, «старшей сестре»
Есть такая легенда — о птице, что поет лишь один раз за всю
свою жизнь, но зато прекраснее всех на свете. Однажды она покидает свое гнездо
и летит искать куст терновника и не успокоится, пока не найдет. Среди колючих
ветвей запевает она песню и бросается грудью на самый длинный, самый острый
шип. И, возвышаясь над несказанной мукой, так поет, умирая, что этой ликующей
песне позавидовали бы и жаворонок, и соловей. Единственная, несравненная песнь,
и достается она ценою жизни. Но весь мир замирает, прислушиваясь, и сам Бог
улыбается в небесах. Ибо все лучшее покупается лишь ценою великого страдания…
По крайней мере, так говорит легенда.
Часть I. 1915 — 1917. Мэгги
Глава 1
Восьмого декабря 1915 года Мэгги Клири исполнилось четыре
года. Прибрав после завтрака посуду, мать молча сунула ей в руки сверток в
коричневой бумаге и велела идти во двор. И вот Мэгги сидит на корточках под
кустом утесника у ворот и нетерпеливо теребит сверток. Не так-то легко
развернуть неловкими пальцами плотную бумагу; от нее немножко пахнет большим
магазином в Уэхайне, и Мэгги догадывается: то, что внутри, не сами делали и
никто не дал, а — вот чудеса! — купили в магазине.
С одного уголка начинает просвечивать что-то тонкое,
золотистое; Мэгги еще торопливей набрасывается на обертку, отдирает от нее
длинные неровные полосы.
— Агнес! Ой, Агнес! — говорит она с нежностью и
мигает, не веря глазам: в растрепанном бумажном гнезде лежит кукла.
Конечно, это чудо. За всю свою жизнь Мэгги только раз была в
Уэхайне — давно-давно, еще в мае, ее туда взяли, потому что она была
пай-девочкой. Она забралась тогда в двуколку рядом с матерью и вела себя лучше
некуда, но от волнения почти ничего не видела и не запомнила, только одну
Агнес. Красавица кукла сидела на прилавке нарядная, в розовом шелковом
кринолине, пышно отделанном кремовыми кружевными оборками. Мэгги в ту же минуту
окрестила ее Агнес — она не знала более изысканного имени, достойного такой
необыкновенной красавицы. Но потом долгие месяцы она лишь безнадежно тосковала
по Агнес; ведь у Мэгги никогда еще не было никаких кукол, она даже не
подозревала, что маленьким девочкам полагаются куклы. Она превесело играла
свистульками, рогатками и помятыми оловянными солдатиками, которых уже
повыбрасывали старшие братья, руки у нее всегда были перепачканы, башмаки в
грязи.
Мэгги и в голову не пришло, что Агнес — игрушка. Она провела
ладонью по складкам ярко-розового платья — такого великолепного платья она
никогда не видала на живой женщине — и любовно взяла куклу на руки. У Агнес
руки и ноги на шарнирах, их можно повернуть и согнуть как угодно; даже шея и
тоненькая стройная талия сгибаются. Золотистые волосы высоко зачесаны и
разубраны жемчужинками, открытая нежно-розовая шея и плечи выступают из пены
кружев, сколотых жемчужной булавкой. Тонко разрисованное фарфоровое личико не
покрыли глазурью, и оно матовое, нежное, совсем как человеческое. Удивительно
живые синие глаза блестят, ресницы из настоящих волос, радужная оболочка — вся
в лучиках и окружена темно-синим ободком; к восторгу Мэгги, оказалось, что если
Агнес положить на спину, глаза у нее закрываются. На одной румяной щеке чернеет
родинка, темно-красный рот чуть приоткрыт, виднеются крохотные белые зубы.
Мэгги уютно скрестила ноги, осторожно усадила куклу на колени к себе — сидела и
не сводила с нее глаз.
Она все еще сидела там, под кустом, когда из зарослей
высокой травы (так близко к забору ее неудобно косить) вынырнули Джек и Хьюги.
Волосы Мэгги, как у истинной Клири, пылали точно маяк: всем детям в семье,
кроме Фрэнка, досталось это наказанье — у всех рыжие вихры, только разных
оттенков. Джек весело подтолкнул брата локтем — гляди, мол. Переглядываясь,
ухмыляясь, они подобрались к ней с двух сторон, будто они солдаты и устроили
облаву на изменника маори. Да Мэгги все равно бы их не услышала, она была
поглощена одной только Агнес и что-то ей тихонько напевала.
— Что это у тебя, Мэгги? — подскочил к ней
Джек. — Покажи-ка!
— Да, да, покажи! — со смехом подхватил Хьюги,
забежав с другого боку.
Мэгги прижала куклу к груди, замотала головой:
— Нет! Она моя! Мне ее подарили на рожденье!
— А ну, покажи! Мы только поглядим! Гордость и радость
взяли верх над осторожностью. Мэгги подняла куклу, пускай братья полюбуются.
— Смотрите, правда, красивая? Ее зовут Агнес.
— Агнес? Агнес? — Джек очень похоже изобразил,
будто подавился. — Вот так имечко, сю-ю! Назвала бы просто Бетти или
Маргарет.
— Нет, она Агнес.
Хьюги заметил, что у куклы запястье на шарнире, и присвистнул.
— Эй, Джек, гляди! Она может двигать руками!
— Да ну? Сейчас попробуем.
— Нет-нет! — Мэгги опять прижала куклу к груди, на
глаза навернулись слезы. — Вы ее сломаете. Ой, Джек, не тронь, сломаешь!
— Пф-ф! — Чумазыми смуглыми лапами Джек стиснул
запястья сестры. — Хочешь, чтоб я тебе самой руки выкрутил? И не пищи,
плакса, а то Бобу скажу. — Он стал разнимать ее руки с такой силой, что
они побелели, а Хьюги ухватил куклу за юбку и дернул. — Отдай, а то хуже
будет.
— Не надо, Джек! Ну пожалуйста! Ты ее сломаешь, я знаю,
сломаешь! Ой, пожалуйста, оставь ее! Не тронь, ну пожалуйста!
Ей было очень больно, она всхлипывала, топала ногами и
все-таки прижимала куклу к груди. Но под конец Агнес выскользнула из-под ее
рук.
— Ага, есть! — заорал Хьюги.
Джек и Хьюги занялись новой игрушкой так же самозабвенно,
как перед тем их сестра, стащили с куклы платье, нижние юбки, оборчатые
штанишки. Агнес лежала нагишом, и мальчишки тянули ее и дергали, одну ногу
задрали ей за голову, а голову повернули задом наперед, сгибали и выкручивали
ее и так и сяк. Слезы сестры их ничуть не трогали, а Мэгги и не подумала где-то
искать помощи: так уж было заведено в семье Клири — не можешь сам за себя
постоять, так не надейся на поддержку и сочувствие, даже если ты девчонка.
Золотые куклины волосы растрепались, жемчужинки мелькнули в
воздухе и пропали в густой траве. Пыльный башмак, который недавно топал по
кузнице, небрежно ступил на брошенное платье — и на шелку остался жирный черный
след. Мэгги поскорей опустилась на колени, подобрала крохотные одежки, пока они
не пострадали еще больше, и принялась шарить в траве — может быть, найдутся
разлетевшиеся жемчужинки. Слезы слепили ее, сердце разрывалось от горя, прежде
ей неведомого, — ведь у нее никогда еще не бывало ничего своего, о чем
стоило бы горевать.
Фрэнк швырнул шипящую подкову в холодную воду и выпрямился;
в последние дни спина не болела — пожалуй, он привыкает наконец бить молотом.
Давно пора, сказал бы отец, уже полгода работаешь в кузнице. Фрэнк и сам
помнил, как давно его приобщили к молоту и наковальне; он мерил эти дни и
месяцы мерою обиды и ненависти. Теперь он швырнул молот в ящик для
инструментов, дрожащей рукой отвел со лба прядь черных прямых волос и стянул
через голову старый кожаный фартук. Рубашка лежала в углу на куче соломы; он
медленно побрел туда и стоял минуту-другую, широко раскрыв черные глаза,
смотрел в стену, в неструганые доски, невидящим взглядом.
