Фрэнк уже притерпелся к запаху; протянул руку, рассеянно
погладил кобылу по чересчур любопытной морде и легонько оттолкнул ее.
— Мы — бедные, Мэгги, в этом главная причина. Монахини
всегда ненавидят бедных учеников. Вот походишь еще денек-другой в эту паршивую
школу и сама увидишь: сестра Агата не только к нам, Клири, придирается, и к
Маршаллам тоже, и к Макдональдам. Все мы бедные. А были бы богатые, приезжали
бы в школу в большой карете, как О'Брайены, так монашки нам бы в ножки
кланялись. Но мы ж не можем пожертвовать церкви орган, или шитый золотом покров
на алтарь, или новую лошадь и коляску для монахинь. Чего ж на нас глядеть. Как
хотят, так с нами и расправляются. Помню, один раз сестра Агата до того на меня
озлилась — стала орать: «Да заплачешь ты наконец, Фрэнсис Клири? Закричи,
доставь мне такое удовольствие! Взвой хоть раз, и я не стану бить тебя так
сильно и так часто!» Вот тебе и еще причина, почему она нас ненавидит, тут Маршаллам
и Макдональдам до нас далеко. Из нас, Клири, ей слезы не выбить. Она думает, мы
станем лизать ей пятки. Так вот, я ребятам сказал, что я с ними сделаю, если
кто из них захнычет, когда его бьют, и ты тоже запомни, Мэгги. Как бы она тебя
ни лупила, и пикнуть не смей. Ты сегодня плакала?
— Нет, Фрэнк.
Мэгги зевнула, веки сами закрылись, большой палец потянулся
ко рту и не сразу попал куда надо. Фрэнк уложил сестренку на сено и, улыбаясь и
тихонько напевая, вернулся к наковальне.
Мэгги еще спала, когда вошел Пэдди. Руки у него были по
локоть в грязи — сегодня он убирал навоз на скотном дворе мистера
Джермена, — широкополая шляпа нахлобучена до бровей. Он окинул взглядом
Фрэнка, тот ковал тележную ось, над головой его вихрем кружились искры; потом
Пэдди поглядел на дочь — она спала, свернувшись клубочком на куче сена, и
гнедая кобыла Робертсона свесила голову над спящим ее лицом.
— Так я и думал, что она здесь, — сказал Пэдди,
отбросил хлыст для верховой езды и повел свою старуху чалую в глубь сарая, к стойлу.
Фрэнк коротко кивнул, вскинул на отца сумрачный взгляд, в
котором Пэдди всегда, к немалой своей досаде, читал какое-то сомнение и
неуверенность, и опять занялся раскаленной добела осью; обнаженная спина его
блестела от пота.
Пэдди расседлал чалую, завел в стойло, налил ей воды, потом
приготовил корм — смешал овса с отрубями и плеснул туда же воды. Чалая тихонько
благодарно заржала, когда он наполнил ее кормушку, и проводила его глазами, а
Пэдди, на ходу стаскивая с себя рубаху, прошел к большому корыту у входа в
кузницу. Вымыл руки, лицо, ополоснулся до пояса, при этом намокли и волосы, и
штаны. Растираясь досуха куском старой мешковины, недоуменно посмотрел на сына.
— Мама сказала, Мэгги в школе наказали и отправили
домой. Не знаешь толком, что там стряслось? Фрэнк отложил остывшую ось.
— Бедную дурашку стошнило прямо на сестру Агату. Пэдди
уставился на дальнюю стену, торопливо согнал с лица усмешку и тогда лишь как ни
в чем не бывало кивнул на Мэгги:
— Уж так разволновалась, что поступает в школу, а?
— Не знаю. Ее еще утром стошнило, потому они все
задержались и к звонку опоздали. Всем досталось по шесть ударов, и Мэгги ужасно
расстроилась — она-то считала, что ее одну должны наказать. А после завтрака
сестра Агата опять на нее накинулась, и нашу Мэгги вывернуло прямо на ее чистый
черный подол.
— И дальше что?
— Сестра Агата чуть трость об нее не обломала и
отправила домой.
— Ну, наказана и хватит, подбавлять не стану. Я наших
монахинь очень уважаю, и не нам их судить, а только хотел бы я, чтобы они пореже
хватались за палку. Оно, конечно, приходится им вбивать науки в наши тупые
ирландские головы, но, как ни говори, кроха Мэгги нынче только первый раз пошла
в школу.
Фрэнк смотрел на отца во все глаза. Никогда еще Пэдди не
говорил со старшим сыном как со взрослым и равным.
От изумления Фрэнк даже позабыл свою вечную обиду: так вот
оно что, хоть Пэдди всегда гордится и хвастает сыновьями, но Мэгги он любит еще
больше… Во Фрэнке всколыхнулось доброе чувство к отцу, и он улыбнулся без
обычного недоверия.
— Она у нас малышка первый сорт, правда? Пэдди
рассеянно кивнул, он все еще не отрываясь глядел на дочь. Лошадь шумно
вздохнула, фыркнула; Мэгги зашевелилась, повернулась и открыла глаза. Увидела
рядом с Фрэнком отца, побледнела от испуга и порывисто села.
— Что, Мэгги, дочка, нелегкий у тебя денек выдался?
Пэдци шагнул к ней, подхватил на руки и чуть не ахнул от
резкого запаха. Но только дернул плечом и крепче прижал к себе девочку.
— Меня побили, папочка, — призналась она.
— Что ж, насколько я знаю сестру Агату, это не в
последний раз, — засмеялся Пэдди и усадил дочь к себе на плечо. —
Пойдем-ка поглядим, наверно, у мамы найдется в котле горячая вода, надо тебя
вымыть. От тебя пахнет похуже, чем на скотном дворе у Джермена.
Фрэнк вышел на порог и провожал глазами две огненно-рыжие
головы, пока они не скрылись за изгибом тропы, ведущей в гору, потом обернулся
и встретил кроткий взгляд гнедой кобылы.
— Пошли, старуха, отведу тебя домой, — сказал он и
взялся за повод.
Приступ рвоты неожиданно принес Мэгги счастье. Сестра Агата
продолжала бить ее тростью по рукам, но держалась теперь на безопасном
расстоянии, а от этого удары были не так сильны и далеко не так метки.
Смуглая соседка Мэгги по парте оказалась младшей дочерью
итальянца — хозяина ярко-синего кафе в Уэхайне. Звали эту девочку Тереза
Аннунцио, и она была туповата — как раз настолько, чтобы не привлекать особого
внимания сестры Агаты, но не настолько, чтобы стать для сестры Агаты постоянной
мишенью. Когда у Терезы выросли новые зубы, она стала настоящей красавицей,
Мэгги ее обожала. Каждую перемену они гуляли по двору, обняв друг друга за
талию — а это знак, что вы задушевные подруги и никто больше не смеет
добиваться вашего расположения. Гуляли и говорили, говорили, говорили.
Однажды на большой перемене Тереза повела Мэгги в отцовское
кафе и познакомила со своими родителями, со взрослыми братьями и сестрами. Все
они пришли в восторг от этого золотого огонька, так же как Мэгги восхищалась их
смуглой красотой, а когда она поглядела на них серыми глазищами в милых пестрых
крапинках, объявили, что она настоящий ангелочек. От матери Мэгги унаследовала
какую-то неуловимую аристократичность — все ощущали ее с первого взгляда,
ощутило это и семейство Аннунцио. Как и Тереза, они принялись ухаживать за
Мэгги, угостили ее хрустящим картофелем, поджаренным в кипящем бараньем сале, и
восхитительно вкусной рыбой, без единой косточки, обвалянной с тесте и
поджаренной в том же кипящем жиру, только в отдельной проволочной сетке. Мэгги
никогда еще не пробовала такой чудесной еды и подумала — хорошо бы тут есть
почаще. Но надо еще, чтобы такое удовольствие ей разрешили мать и монахини.
