— Не говори так, Мэгги! Прошу тебя, дорогая, не надо!
— Уходите! Видеть вас не хочу! И вы кое-что забыли про
ваши драгоценные розы, Ральф: у них есть еще и острые, колючие шипы!
Он вышел, не оглядываясь.
На телеграмму с известием, что он стал отцом и может
гордиться дочерью весом в пять фунтов по имени Джастина, Люк даже не потрудился
ответить.
Мэгги медленно поправлялась, стала прибавлять в весе и
дочка. Быть может, если бы Мэгги кормила сама, ее соединили бы с этим тощеньким
капризным созданием более прочные узы, но в пышной груди, к которой с
наслаждением льнул Люк, не оказалось ни капли молока. Вот такая насмешка судьбы,
а впрочем, это справедливо, думала Мэгги. Она добросовестно, как оно и
полагается, пеленала и поила из бутылочки крохотное существо с красной рожицей
и огненно-рыжим пухом на голове и все ждала, что внутри всколыхнется какая-то
чудесная, всепоглощающая нежность. Но ничего такого не случилось; не было ни
малейшего желания осыпать эту крохотную рожицу поцелуями, тихонько кусать
крохотные пальцы и проделывать еще тысячу глупостей, что так любят проделывать
матери со своими младенцами. Не было ощущения, что это — ее ребенок, и он так
же мало тянулся к ней, так же мало в ней нуждался, как и она в нем. Он, он!
Мэгги даже не вспоминала, что о дочке надо говорить — она.
Людвиг с Энн и помыслить не могли, что Мэгги вовсе не
обожает свою Джастину и привязана к ней куда меньше, чем была привязана ко всем
своим младшим братишкам. Стоит Джастине заплакать — и Мэгги уже тут как тут,
берет на руки, воркует над ней, укачивает, малышка всегда чистенькая,
ухоженная. Странно только, что она как будто вовсе не желает, чтобы ее брали на
руки и ворковали над ней, и гораздо быстрей затихает, если ее оставить в покое.
Понемногу она становилась приятней с виду. Кожа не красная
уже, а белая, прозрачная, как часто бывает у рыжих, и сквозь нее чуть
просвечивают голубые жилки, крохотные руки и ноги теперь младенчески пухлые.
Волосы стали гуще, кудрявее и навсегда обрели ту же вызывающе яркую окраску,
что отличала малышкиного деда Пэдди. Все с нетерпением ждали, какого цвета
будут у девочки глаза. Людвиг спорил, что в отца — синие, Энн уверяла — серые,
материнские, Мэгги ничего не предугадывала, просто ждала. Но оказалось, глаза у
Джастины совсем особенные, ни на чьи больше не похожие и, пожалуй,
страшноватые. Когда девочке минуло полтора месяца, они стали терять
младенческую молочную голубизну, а на третий месяц окончательно определились и
разрез их, и цвет. Необыкновенные, поразительные глаза. По краю радужной
оболочки — очень темное серое кольцо, а сама она такая светлая, что даже не
разобрать, серая или голубая, точней всего бы сказать — темно-белая. Какие-то
странные, нечеловеческие глаза, от них нельзя оторваться, они вселяют тревогу,
а смотрят словно не видя; но со временем стало ясно, что видит Джастина
превосходно.
Хотя доктор Смит и не говорил об этом вслух, его сильно
беспокоило, что девочка родилась неестественно большеголовая, и первые полгода
он пристально следил за ее развитием; особенно встревожили его эти странные
глаза: уж нет ли у нее, как он все еще называл это по старинке, головной
водянки (в учебниках медицины таких детей теперь именуют гидроцефалами). Но
нет, судя по всему, мозг у Джастины вполне нормальный и работает как
полагается; просто голова великовата, но девочка растет, выравнивается, и
голова уже не кажется такой несоразмерно огромной.
Люк все не появлялся. Мэгги несколько раз ему писала, но он
не отвечал и ни разу не приехал посмотреть на своего ребенка. Отчасти Мэгги это
даже радовало: она бы просто не знала, что ему сказать, и сильно сомневалась,
чтобы это странное существо — их дочка — привела его в восторг. Родись у них
большой, крепкий мальчишка, Люк, возможно, оттаял бы, но Мэгги несказанно
радовалась, что Джастина не мальчишка. Вот оно, живое доказательство, что
распрекрасный Люк О'Нил далеко не совершенство: будь он настоящим мужчиной, от
него бы, конечно, рождались только сыновья!
Дочка чувствовала себя гораздо лучше, чем Мэгги, быстрей
поправлялась после великого испытания — появления на свет. К четырем месяцам
она уже не так много плакала и, лежа в колыбели, развлекалась самостоятельно:
хватала и дергала висящие перед нею яркие разноцветные шарики. Но она никогда
никому не улыбалась, не видали у нее даже бессознательной «желудочной» улыбки,
свойственной всем младенцам.
В октябре настала мокредь, время дождей — и это было до
невозможности дождливое время. Влажность воздуха дошла до ста процентов и уже
не уменьшалась; изо дня в день часами лило как из ведра, потоки воды с шумом
низвергались на Химмельхох, красная почва совсем раскисла, сахарный тростник
размок, широкая и глубокая река Данглоу вздулась, но из берегов выйти не успела
— она слишком коротка, воды ее слишком быстро вливаются в море. Джастина лежала
в колыбели и странными своими глазами созерцала мир, а Мэгги сидела и тупо
смотрела, как за сплошной стеной дождя исчезает и вновь появляется гора Бартл-Фрир.
Выглянет солнце — и земля начинает куриться трепетными
струйками пара, в мокрых стеблях тростника искрятся влажные алмазы, река
становится исполинской золотой змеей. И в небе от края до края встает
безукоризненно вычерченная двойная радуга, такая яркая на фоне сумрачных сизых
туч, что краски любой земли, кроме Северного Квинсленда, показались бы тусклыми
и жалкими. Но Северный Квинсленд ничуть не меркнет даже перед этим божественным
сиянием, и Мэгги кажется: теперь она понимает, отчего так бесцветна серо-бурая
Джиленбоунская равнина: Северный Квинсленд присвоил и ее долю ярких красок.
Однажды в начале декабря Энн вышла на веранду, села рядом с
Мэгги, внимательно на нее посмотрела. До чего же она худая, угасшая! Даже
чудесные золотые волосы — и те утратили прежний блеск.
— Не знаю, Мэгги, может быть, я не правильно поступила,
но дело сделано, и вы не говорите «нет», сначала выслушайте меня.
Мэгги отвела глаза от радуги, улыбнулась.
— Как торжественно это звучит, Энн! Что же я должна
выслушать?
— Мы с Людвигом очень за вас беспокоимся. Вы плохо
поправлялись после родов, а теперь, когда начались дожди, выглядите и того
хуже. Плохо едите, худеете. Я всегда думала, что здешний климат вам не
подходит, но, пока не прибавилось тягот, вы кое-как справлялись. А теперь, мы
оба считаем, со здоровьем у вас плохо, и если так и оставить, вы заболеете
всерьез.
Энн перевела дух.
— Ну и вот, две недели назад я написала одной
приятельнице в бюро обслуживания туристов, и мы устроили вам каникулы. И не
говорите о расходах, ни карман Люка, ни наш от этого не пострадает. Архиепископ
прислал для вас очень солидный чек, и ваш брат тоже прислал денег для вас и для
маленькой, это от всех ваших в Дрохеде, и мне кажется, брат хочет, чтобы вы
приехали домой погостить. Мы с Людвигом все это обсудили и решили, что самое
разумное — потратить часть этих денег на хорошие каникулы для вас. По-моему,
поехать домой в Дрохеду для вас далеко не лучший отдых. Мы с Людвигом уверены,
вам сейчас нужней всего побыть одной и собраться с мыслями. Чтобы никто не
мешал: ни Джастина, ни мы, ни Люк, ни Дрохеда. Вы когда-нибудь оставались одна,
на свободе, Мэгга? Давно пора. Так вот, мы сняли для вас на два месяца домик на
острове Матлок, с начала января до начала марта. Мы с Людвигом присмотрим за
Джастиной. Вы же знаете, ничего плохого с ней не случится, а уж если появится
малейший повод для беспокойства, вот вам слово, мы вас в ту же минуту известим,
с Матлоком есть телефонная связь, и вы сразу вернетесь.
