Двойная радуга исчезла, солнце тоже скрылось, опять
собирался дождь.
— Энн, если б не вы и не Людвиг, за эти три года я бы
сошла с ума. Вы и сами это знаете. Иной раз ночью проснусь и думаю, что бы со
мной стало, если б Люк устроил меня не к таким добрым людям. Вы всегда обо мне
заботились гораздо больше, чем Люк.
— Чепуха! Если б Люк устроил вас к недобрым людям, вы
бы уехали назад в свою Дрохеду — и как знать, возможно, это было бы к лучшему.
— Нет. С Люком у меня вышло нескладно, но так гораздо
лучше — что я осталась и во всем разобралась.
По плантации медленно приближался дождь — и уже потускневший
без солнца тростник скрывался из глаз, словно отрезанный громадным серым ножом.
— Вы правы, мне нездоровится, — сказала
Мэгги. — Я нездорова с тех самых пор, как зачата Джастина. Я все время
старалась собраться с силами, но, видно, доходишь до какого-то предела — и тебя
уже на это не хватает. Ох, Энн, я так устала и уже ни на что не надеюсь! Я и
мать плохая, а ведь это мой долг перед Джастиной. Она не по своей воле родилась
на свет, это я виновата. А главное, я ни на что не надеюсь, потому что Люк
никак не дает мне сделать его счастливым. У нас был бы дом, уют, но он не хочет
жить со мной под одной крышей, не хочет, чтобы у нас были дети. Я его не люблю,
никогда я его не любила, как надо любить, когда выходишь замуж, может быть, он
с первой минуты это почувствовал. Может быть, если б я его любила, он бы вел
себя по-другому. Как же мне его винить? Наверно, я одна во всем виновата.
— А любите вы архиепископа.
— Да, люблю, еще совсем девчонкой полюбила. Я плохо с
ним обошлась, когда он в этот раз приехал. Бедный Ральф! Я не имела права так с
ним говорить, он ведь меня нисколько не поощрял. Надеюсь, он все-таки понял,
что мне в этот раз было очень худо, я измучилась, я была такая несчастная.
Только об одном и думала, что должна бы родить ребенка от него, а это
невозможно и никогда этому не бывать. Как несправедливо! У протестантов
священники женятся, а католикам почему нельзя? И не уговаривайте меня, что
католические священники больше заботятся о своей пастве, все равно не поверю.
Видела я и бессердечных патеров и добрейших пасторов. А вот из-за этого обета
безбрачия мне пришлось уехать от Ральфа, связать свою жизнь с другим, от
другого родить ребенка. И знаете, что я вам скажу, Энн? Это такой же гнусный
грех, как если бы Ральф нарушил свой обет целомудрия, а то и похуже. По законам
католической церкви выходит, будто мне грешно любить Ральфа, а ему грешно
любить меня — простить ей этого не могу!
— Уезжайте, Мэгги. Отдыхайте, ешьте, спите и
перестаньте изводить себя. Может быть, когда вернетесь, вы сумеете уговорить
Люка взять и купить эту самую ферму. Я знаю, вы его не любите, но, может быть,
если он даст вам хоть малейшую возможность, вы еще станете с ним счастливы.
Серые глаза Мэгги казались того же цвета, что и сплошная
стена дождя вокруг дома; обеим приходилось почти кричать, так гремел он по
железной крыше.
— Да ведь в этом все дело, Энн! Когда мы с Люком ездили
в Этертон, я наконец поняла: пока у него есть силы, нипочем он не уйдет с
тростниковых плантаций. Ему нравится такая жизнь, очень нравится. Нравится,
когда кругом мужчины, такие же крепкие, независимые, нравится вечно
странствовать. Теперь я понимаю: он всегда был бродягой. А женщина ему не нужна
даже и для удовольствия, тростник отнимает у него все силы. И потом, как бы вам
объяснить… Люк такой, ему совершенно все равно, он может есть, сидя не за
столом, а за фанерным ящиком, и спать прямо на полу. Понимаете? Его не заманишь
уютом, какими-то милыми, красивыми вещами, ему все это ни к чему.
Иногда мне кажется, он просто презирает все милое, красивое.
В них — слабость, от них он и сам станет слабым. Его ничуть не тянет переменить
образ жизни, и мне нечем его соблазнить.
Мэгги с досадой поглядела на потолок веранды, словно устала
перекрикивать шум дождя.
— Не знаю, Энн, хватит ли у меня сил на такую вот
одинокую бездомную жизнь — еще на десять, пятнадцать лет или сколько там
пройдет, пока Люк наконец не выдохнется. У вас мне очень хорошо, не думайте,
что я неблагодарная. Но мне нужен дом, свой дом! Я хочу, чтобы у Джастины были
братья и сестры, хочу вытирать пыль со своей мебели, шить занавески на свои
окна, готовить на своей плите, для своего мужа. Ох, Энн! Я самая обыкновенная
женщина, вы же знаете, я не честолюбивая, и не такая уж умная, и не очень-то
образованная. И мне не так много надо: мужа, детей и свой дом. И чтобы меня
немножко любили — хоть кто-нибудь!
Энн достала носовой платок, вытерла глаза и попыталась
засмеяться.
— Ну и размазни же мы с вами! Но я понимаю, Мэгги,
прекрасно понимаю. Мы с Людвигом женаты десять лет, и это единственно
счастливые годы в моей жизни. Пяти лет я заболела детским параличом — и вот
осталась калекой. Была уверена, что никто на меня никогда и не посмотрит. Никто
и не смотрел, бог свидетель. Когда мы встретились с Людвигом, мне исполнилось
тридцать, я была учительницей, этим зарабатывала на жизнь. Он на десять лет
моложе меня, и когда он сказал, что любит, что хочет на мне жениться, я просто
не приняла это всерьез. Испортить жизнь совсем молодому человеку, Мэгги, —
что может быть ужаснее! Пять лет я обращалась с ним хуже некуда, и насмехалась,
и злилась, а он все равно приходил опять. И я вышла за него и счастлива. Людвиг
говорит, что и он счастлив, не знаю, не уверена. Ему пришлось от многого
отказаться, и от детей в том числе, и с виду он теперь старше меня, бедняжка.
— Это все здешняя жизнь, Энн, и здешний климат. Дождь
перестал так же внезапно, как начался; выглянуло солнце, в небе, еще затянутом
дымкой, заиграла яркая радуга, из стремительно уносящихся туч лиловой громадой
выплыла гора Бартл-Фрир.
— Я поеду, — снова заговорила Мэгги. —
Большое вам спасибо, что вы это придумали, наверно, мне это необходимо. Только
ведь вам будет так хлопотно с Джастиной…
— Да нет же! Людвиг все обдумал. Мне до вас помогала по
хозяйству такая Анна-Мария, у нее есть младшая сестра Аннунциата, она хочет
поехать в Таунсвилл, служить няней. Но она через несколько дней кончает школу,
а ей только в марте исполнится шестнадцать. Так что, пока вы в отъезде, она
будет к нам ходить. И она прекрасно умеет обращаться с маленькими. В семействе
Тезорьеро куча малышей.
— А где этот остров Матлок?
— У Большого Барьерного рифа, как раз у пролива
Уитсанди. Очень тихий, уединенный островок, по-моему, туда обычно ездят
новобрачные на медовый месяц. Вы знаете, как бывает в таких местах — не одна
большая гостиница, а отдельные домики. Вам не придется выходить к общему столу,
за которым полно народу, быть любезной с людьми, на которых и смотреть не
хочется. Да в это время года там, наверно, и нет никого, боятся летних
циклонов. Мокредь с дождями никого не пугает, а летом ехать на Риф охотников
нет. Наверно, дело в том, что туда ездят больше из Сиднея и Мельбурна, а летом
и в Сиднее, и в Мельбурне чудесно, уезжать незачем. Вот на зиму, на июнь, июль
и август южане снимают домики загодя, за три года вперед.
