Дома от Мэгги только и слышали: «Тереза сказала», «А знаете,
что сделала Тереза?», и наконец Пэдди прикрикнул, что она ему все уши
прожужжала своей Терезой.
— Не больно это умно — якшаться с итальяшками, —
проворчал он с истинно британским бессознательным недоверием ко всем, у кого
темная кожа и кто родом с берегов Средиземного моря. — Итальяшки грязный
народ, Мэгги, дочка, они редко моются, — кое-как пояснил он, смешавшись
под обиженным и укоризненным взглядом дочери.
Фрэнк, обуреваемый ревностью, поддержал отца. И Мэгги дома
стала реже заговаривать о подруге. Но неодобрение домашних не могло помешать
этой дружбе, которую расстояние все равно ограничивало стенами школы; а Боб и
младшие мальчики только радовались, что сестра поглощена Терезой. Значит, в
перемену можно вволю носиться по двору, будто никакой Мэгги тут вовсе и нет.
Непонятные закорючки, которые сестра Агата вечно выводила на
классной доске, понемногу обретали смысл, и Мэгги узнала, что когда стоит «
", надо сосчитать все цифры вместе, а когда « — „ — от
того, что написано сверху, отнять то, что ниже, и под конец получится меньше,
чем было. Она была смышленая и стала бы отличной, даже, пожалуй, блестящей
ученицей, если б только могла одолеть страх перед сестрой Агатой. Но едва на
нее обращались эти сверлящие глаза и сухой старческий голос бросал ей
отрывистый вопрос, Мэгги начинала мямлить и заикаться и уже ничего не
соображала. Арифметика давалась ей легко, но, когда надо было вслух доказать,
как искусно она считает, она забывала, сколько будет дважды два. Чтение
распахнуло перед нею двери в чудесный, увлекательнейший мир, но когда сестра
Агата велела ей встать и громко прочитать несколько строк, она еле могла
выговорить „кошка“ и совсем запуталась на слове «мяучит“. Казалось, ей навек
суждено ежиться под язвительными замечаниями сестры Агаты, краснеть и сгорать
от стыда, потому что над нею смеется весь класс. Ведь это ее грифельную доску
сестра Агата с неизменным ехидством выставляет напоказ, ее старательно
исписанные листки неизменно приводит в пример грязи и неряшества. Некоторые
ученики из богатых были счастливыми обладателями ластиков, но у Мэгги взамен
резинки имелся лишь кончик пальца — послюнив его, она терла и терла сделанную
от волнения ошибку, так что отдирались бумажные катышки и выходила одна грязь.
Палец протирал в листке дырки, способ этот строго-настрого запрещался, но Мэгги
с отчаяния готова была на все, лишь бы избежать громов и молний сестры Агаты.
До появления Мэгги главной мишенью для трости и злого языка
сестры Агаты был Стюарт. Но Мэгги оказалась куда лучшей мишенью, потому что
было в Стюарте печальное спокойствие и отрешенность, точно в каком-то маленьком
святом, и через это не удавалось пробиться даже сестре Агате. А Мэгги хоть и
старалась изо всех сил не уронить достоинство рода Клири, как велел ей Фрэнк,
но вся дрожала и заливалась краской. Стюарт очень жалел ее, старался хотя бы
отчасти отвлечь гнев сестры Агаты на себя. Монахиня мигом разгадывала его
хитрости и еще сильней разъярялась от того, как все эти Клири стоят друг за
друга, что мальчишки, что девчонки. Спроси ее кто-нибудь, чем, собственно, ее
так возмущают дети Клири, она не сумела бы ответить. Но старой монахине,
озлобленной и разочарованной тем, как сложилась ее жизнь, не так-то легко было
примириться с нравом этого гордого и чуткого племени.
Самым тяжким грехом Мэгги оказалось, что она — левша. Когда
она впервые осторожно взялась за грифель на первом своем уроке письма, сестра
Агата обрушилась на нее, точно Цезарь на галлов.
— Положи грифель, Мэгенн Клири! — прогремела она.
Так началось великое сражение. Мэгги оказалась безнадежной,
неизлечимой левшой. Сестра Агата вкладывала ей в правую руку грифель, насильно
сгибала пальцы должным образом, а Мэгги недвижимо сидела над грифельной доской,
голова у нее шла кругом, и она, хоть убейте, не могла постичь, как заставить
эту злосчастную руку исполнять требования сестры Агаты. Она внутренне
деревенела, слепла и глохла; бесполезный придаток — правая рука — так же мало
повиновался ее мыслям, как пальцы ног. Рука не слушалась, не сгибалась, как
надо, и тянула корявую строку не по доске, а мимо, и, точно парализованная,
роняла грифель; и что бы ни делала сестра Агата, эта правая рука не могла
вывести букву «А». А потом Мэгги потихоньку перекладывала грифель в левую руку
и, неловко заслоня доску локтем, выводила длинный ряд четких, будто
отпечатанных прописных «А».
Сестра Агата выиграла сражение. Утром до уроков она стала
привязывать левую руку Мэгги к боку и не развязывала до трех часов дня, до
последнего звонка. Даже в большую перемену Мэгги приходилось есть свой завтрак,
ходить по двору, играть, не шевеля левой рукой. Так продолжалось три месяца, и
под конец она научилась писать правой, как того требовали воззрения сестры
Агаты, но почерк у нее навсегда остался неважный. Для верности, чтобы она не
вспомнила прежнюю привычку, левую руку ей привязывали к боку еще два месяца; а
потом сестра Агата собрала учеников на молитву, и вся школа хором
возблагодарила господа, который в премудрости своей направил заблудшую Мэгги на
путь истинный. Все чада господни пользуются правой рукой; левши же — дьяволово
семя, тем более, если они еще и рыжие.
В тот первый школьный год Мэгги утратила младенческую
пухлость и стала очень худенькая, хотя почти не выросла. Она привыкла чуть не
до крови обкусывать ногти, и пришлось терпеть, когда сестра Агата в наказание
подводила ее с вытянутыми руками к каждой парте и всем и каждому в школе
показывала, как безобразны ногти, когда их грызут. А ведь половина ребят от
пяти до пятнадцати лет грызла ногти не хуже Мэгги.
Фиа достала пузырек с горьким соком алоэ и намазала этой
гадостью кончики пальцев Мэгги. Все в доме обязаны были следить, чтобы она не
смыла горький сок, а девочки в школе заметили предательские темные пятна,
пришлось вытерпеть и это унижение. Сунешь палец в рот — мерзость жуткая, хуже
овечьего мыла; в отчаянии Мэгги смочила слюной носовой платок и терла пальцы
чуть не до крови, пока не смягчился немного мерзкий вкус. Пэдди взял хлыст —
орудие куда более милосердное, чем трость сестры Агаты, и пришлось Мэгги
прыгать по всей кухне. Пэдди считал, что детей не следует бить ни по рукам, ни
по лицу, ни по ягодицам, а только по ногам. Больно не меньше, чем в любом
другом месте, говорил он, а вреда никакого не будет. И однако, наперекор
горькому алоэ, насмешкам, сестре Агате и отцову хлысту, Мэгги продолжала грызть
ногти.
Дружба с Терезой была великой радостью в ее жизни; если б не
это, школа стала бы невыносима. Все уроки напролет Мэгги только и ждала, когда
же настанет перемена и можно будет, обнявшись, сидеть с Терезой в тени
смоковницы и говорить, говорить… Тереза рассказывала про свое удивительное
итальянское семейство, и про бесчисленных кукол, и про кукольный сервиз — самый
настоящий, в китайском стиле, синий с белым.
Увидав наконец этот сервиз, Мэгги задохнулась от восторга.
Тут было сто восемь предметов: крохотные чашки с блюдцами, тарелки, чайник и
сахарница, и молочник, и еще ножи, ложки и вилки, малюсенькие, как раз куклам
по руке. Терезиным игрушкам счету не было, еще бы: самая младшая, много моложе
остальных детей в семье, да притом в семье итальянской, а значит, всеобщая
любимица, и отец не жалел денег ей на подарки. Тереза и Мэгги смотрели друг на
дружку с какой-то пугливой, почтительной завистью, хотя Тереза вовсе не хотела
бы для себя такого сурового кальвинистского воспитания. Напротив, она жалела
подругу. Чтобы нельзя было броситься к матери, обнять ее и расцеловать? Бедная
Мэгги!
