Ты поставлена была на моем пути, дабы я понял: лжива и пуста
гордыня пастырей таких, как я; подобно Люциферу, возжаждал я сравняться с
Богом, и, подобно Люциферу, я пал. Я жил в целомудрии, а до Мэри Карсон и в
бедности. Но до нынешнего утра никогда я не знал смирения. Боже, не будь она
мне дорога, было бы не так тяжко, но в иные минуты мне кажется, я люблю ее
много сильней, чем тебя, — и этим тоже ты меня караешь. В ней я не
сомневаюсь — а в тебе? Какой-то обман, призрак, насмешка. Можно ли любить
насмешку? И однако же я люблю.
— Если бы мне удалось собраться с силами, я пошел бы
искупаться, а потом приготовил бы завтрак, — сказал он, надо ж было
наконец что-то сказать, и почувствовал, как дрогнули в улыбке ее губы у его
груди.
— Иди искупайся, завтрак я приготовлю сама. И незачем
ничего на себя надевать. Сюда никто не придет.
— Настоящий рай! — Он сел на постели, спустил ноги
на пол, потянулся. — Чудесное утро. Может быть, это предзнаменование?
И уже боль разлуки, оттого лишь, что он встал с постели;
Мэгги лежала и смотрела, как он идет к дверям, ведущим в сторону лагуны; шагнул
на порог, остановился. Обернулся, протянул руку.
— Пойдешь со мной? А потом вместе приготовим завтрак.
Был прилив, риф скрылся под водой, раннее солнце уже
припекало, но беспокойный летний ветерок нес прохладу; жесткие травы тянули
усики по мельчайшему песку, где сновали в поисках добычи крабы и всякие
букашки. Ральф смотрел вокруг широко раскрытыми глазами.
— У меня такое чувство, словно я вижу мир
впервые, — сказал он.
Мэгги стиснула его руку; вот и награда за все, это солнечное
пробуждение еще непостижимей, чем не правдоподобная, как сон, подлинность
минувшей ночи. Она смотрела на него и не могла наглядеться. Время, которое не
умещается в сознании, неведомый мир.
И она сказала:
— Да ты и не видел его раньше. Не мог видеть. Это наш
мир, пока мы здесь.
— А что такое Люк? — спросил он за завтраком.
Мэгги склонила голову набок, подумала.
— С виду он не очень на тебя похож, тогда мне просто
казалось, потому что я страшно скучала, еще не привыкла без тебя. Наверно, я
потому за него и вышла, что он напоминал мне тебя. Ведь все равно я решила
выйти замуж, а он был на голову выше других. Не то что достойнее, или милее,
или какие там еще качества женщинам полагается ценить в мужьях. Тут что-то
другое, сама толком не понимаю. Разве что, пожалуй, в одном смысле он и правда
на тебя похож. Ему тоже не нужны женщины. Ральф болезненно поморщился.
— Вот как ты обо мне думаешь, Мэгги?
— Если по правде — да. Я никогда не понимала, отчего
это, но, по-моему, так и есть. И ты, и Люк в глубине души почему-то уверены,
что нуждаться в женщине — слабость. Я не про то, чтобы спать с женщиной, я о
том, когда женщина по-настоящему нужна.
— И с такими мыслями ты все-таки не отказываешься от
нас?
Она пожала плечами, улыбнулась чуть ли не с жалостью.
— Ох, Ральф. Я ведь не говорю, что это не важно, и,
конечно же, из-за этого я много мучилась, но так уже оно есть. Глупо было бы
мне зря тратить силы — бороться с тем, чего все равно не одолеть. В лучшем
случае я могу воспользоваться этой слабостью, но не закрывать на нее глаза. Мне
ведь тоже чего-то хочется и что-то мне нужно. Очевидно, мне желанны и нужны
такие, как ты и Люк, иначе я не изводилась бы так из-за вас обоих. Вышла бы за
хорошего, доброго, простого человека, вот как был мой отец, за такого, кому
была бы желанна и нужна. Но, наверно, в каждом мужчине есть что-то от Самсона
[8]
. А в таких, как ты и Люк, это особенно сильно.
Он как будто ничуть не оскорбился, только улыбнулся.
— Мудрая моя Мэгги!
— Это не мудрость, Ральф. Просто здравый смысл. Никакая
я не мудрая, ты и сам это знаешь. Но посмотри на моих братьев. Подозреваю, что
старшие уж во всяком случае никогда не женятся, даже подружек не заведут. Они
до невозможности робкие, им страшно — вдруг женщина получит над ними власть, и
они без памяти любят маму.
Проходили день за днем, ночь за ночью. Даже летний ливень и
тот был прекрасен, хорошо было гулять, ощущая его на обнаженной коже, теплый и
ласковый, как само солнце, хорошо слушать, как он шумит по железной крыше. И в
солнечные часы они тоже гуляли, грелись, лежа на песке, плавали — Ральф учил ее
плавать.
Порой, незаметно для Ральфа, Мэгги смотрела на него и
отчаянно старалась запечатлеть в мозгу каждую черточку его лица, — ведь
как она любила Фрэнка, а меж тем с годами его облик все тускнел в памяти, и уже
не удавалось мысленно его увидеть. И вот она силится запомнить глаза Ральфа, и
нос, и губы, и ослепительные серебряные пряди — крыльями в черных волосах, и
все это крепкое тело, еще по-молодому стройное, упругое, только, пожалуй, не
такое гибкое, как прежде. А потом он обернется, поймает на себе ее взгляд, а у
самого в глазах тревога, скорбь, обреченность. И она понимала, или ей казалось,
будто понимает, о чем говорят эти глаза, — он должен уехать, возвратиться
к церкви, к своим обязанностям. Быть может, у него уже не будет отныне прежнего
пыла, зато он станет лучшим, чем прежде, слугою церкви. Ведь только тому, кто
хоть раз поскользнулся и упал, ведомы превратности пути.
Однажды, когда они лежали на берегу и закатное солнце уже
обагрило волны и набросило на коралловый песок золотистую дымку, Ральф сказал:
— Мэгги, никогда прежде я не был так счастлив и так
несчастен.
— Знаю, Ральф.
— Я так и думал. Может быть, за это я и люблю тебя? Ты
не такая уж необыкновенная, Мэгги, и все-таки необыкновенная. Может быть, это я
и почувствовал тогда, много лет назад? Да, наверно. Всегда обожал тициановский
цвет волос! Знал бы я, куда меня заведет эта страсть… Я люблю тебя, Мэгги.
— Ты уезжаешь?
— Завтра. Надо. Я должен успеть на пароход до Генуи,
осталось меньше недели.
— Едешь в Геную?
— В Рим. Надолго, может быть, до конца жизни. Не знаю.
— Не бойся, Ральф, я тебя отпущу без всякого крика. Мне
тоже скоро пора. Я ухожу от Люка, вернусь домой, в Дрохеду.
— О господи, Мэгги! Неужели из-за этого? Из-за меня?
— Ну конечно, нет, — солгала Мэгги. — Я это
решила еще до твоего приезда. Люку я не нужна, я ему совсем ни к чему, скучать
не станет. А мне нужен дом, хоть какой-то свой угол, и теперь я думаю, лучше
Дрохеды нигде не будет. Не годится бедной Джастине расти в доме, где я
прислуга, хотя, конечно, для Энн и Людвига я почти как родная. Но я-то про это
помню, и Джастина, когда подрастет и поймет, что у нее нет настоящего дома,
тоже станет считать меня просто прислугой. В каком-то смысле ей и от дома будет
мало радости, но я должна для нее сделать все, что могу. Вот и вернусь в Дрохеду.
