— Я буду тебе писать, Мэгги.
— Не надо. Неужели, по-твоему, после всего, что сейчас
было, мне нужны письма? Еще проведает про нас какой-нибудь негодяй, вдруг тебе
это повредит. Нет, не надо писем. Если опять попадешь когда-нибудь в Австралию,
будет вполне понятно и естественно тебе съездить в Дрохеду, хотя предупреждаю
тебя, Ральф, сперва хорошенько подумай. Есть только два места на свете, где ты
прежде всего мой, а уж потом — слуга божий: здесь, на Матлоке, и в Дрохеде.
Он крепко обнял ее, стал гладить ее волосы.
— Мэгги, Мэгги, если б я мог на тебе жениться, если б
никогда больше не расставаться… Не хочу я от тебя уезжать. В каком-то смысле ты
никогда уже меня и не отпустишь. Пожалуй, напрасно я приехал на Матлок. Но себя
не переменишь — и, может быть, так лучше. Теперь я знаю себя, как без этого не
узнал бы, не посмел бы посмотреть правде в глаза. А со знакомым противником
бороться легче, чем с неизвестным. Я люблю тебя. Всегда любил и всегда буду
любить. Ты это помни.
Назавтра впервые с того дня, как он подвез сюда Ральфа,
явился Роб и терпеливо ждал, пока они прощались. Ясное дело, они не молодожены,
думал Роб, ведь он приехал позже нее и уезжает раньше. Но и не тайные
любовники. Женаты, сразу видно. Но любят друг дружку, очень даже любят. Вроде как
он сам, Роб, со своей хозяйкой; муж много старше жены, вот и получается хорошая
пара.
— До свиданья, Мэгги.
— До свиданья, Ральф. Береги себя.
— Да, хорошо. И ты.
Он наклонился, поцеловал ее; наперекор всем своим решениям,
она обвила руками его шею, прильнула к нему, но он разнял ее руки — и она
тотчас заложила их за спину, сцепила пальцы.
Ральф сел в машину и, когда Роб развернул ее, стал смотреть
вперед сквозь ветровое стекло, ни разу не оглянулся. Редкий человек так может,
подумал Роб, хоть и не слыхивал про Орфея. Молча катили они сквозь струи дождя
и наконец выехали на морской берег Матлока, на длинный причал. Пожимая на
прощанье руку гостя, Роб поглядел ему в лицо и удивился. Никогда еще не видал
таких выразительных, таких печальных глаз. Взор архиепископа Ральфа навсегда
утратил былую отрешенность.
Когда Мэгги вернулась в Химмельхох, Энн тотчас поняла, что
теряет ее. Да, перед нею прежняя Мэгги — но и другая. Что бы ни говорил себе
архиепископ Ральф перед поездкой на Матлок, там, на острове, все наконец
повернулось не по его воле, но по воле Мэгги. Что ж, давно пора.
Мэгги взяла дочку на руки, словно только теперь поняла, что
значит для нее Джастина, и стоит, укачивает девочку, и с улыбкой оглядывает
комнату. Встретилась взглядом с Энн, и столько жизни, столько радости в ее
сияющих глазах, что и на глазах Энн выступили слезы радостного волнения.
— Не знаю, как вас благодарить, Энн.
— Пф-ф, за что это?
— За то, что вы прислали ко мне Ральфа. Уж наверно вы
понимали, что после этого я уйду от Люка, за это вам тоже спасибо огромное. Вы
даже не представляете, что это для меня! Я ведь уже собиралась на всю жизнь
остаться с Люком. А теперь вернусь в Дрохеду и оттуда ни на шаг!
— Мне тяжко с вами расставаться, Мэгги, а с Джастиной и
того тяжелее, но я рада за вас обеих. Люк бы вам ничего не принес, кроме горя.
— Вы не знаете, где он сейчас?
— Был на рафинадной фабрике в Сиднее. А теперь рубит
тростник под Ингемом.
— Придется мне съездить к нему, сказать ему. И, как ни
гнусно и ни противно, переспать с ним.
— Что-о?!
Глаза Мэгги сияют.
— У меня две недели задержки, а никогда и на день
опозданий не бывало. Только раз так было, перед Джастиной. У меня будет
ребенок, Энн, я точно знаю!
— Боже милостивый! — Энн смотрит на Мэгги во все
глаза, будто видит впервые; да, пожалуй, так оно и есть. Облизывает разом
пересохшие губы, говорит заикаясь:
— Может быть, это ложная тревога.
Но Мэгги качает головой.
— Нет, нет. Будет ребенок. Я уж знаю.
— Вот ужас, если правда, — пробормотала Энн.
— Да что вы, Энн, слепая? Неужели вы не понимаете?
Ральф не может быть моим, я всегда это знала. А теперь он мой, мой! — Она
рассмеялась и так крепко прижала к себе Джастину, что Энн даже испугалась, но,
к ее удивлению, малышка не заплакала. — Я взяла у Ральфа то, чего церкви
не получить, что останется в поколениях. Теперь он будет жить вечно, потому что
— я знаю — у меня будет сын! А у сына будут свои сыновья, а потом и у них будут
сыновья… я еще возьму верх над Господом Богом. Я полюбила Ральфа в десять лет
и, наверно, если доживу до ста, все равно буду его любить. Но он не мой, а вот
его ребенок будет мой. Мой, Энн, мой!
— Ох, Мэгги, — беспомощно вздохнула Энн. Вспышка
бурного ликования миновала, Энн узнавала прежнюю Мэгги, спокойную и ласковую,
только теперь чувствовался в ней железный стерженек, способность многое
вынести. Однако Энн стала осторожнее: чего она, в сущности, добилась, послав
Ральфа де Брикассара на остров Матлок? Неужели человек может так перемениться?
Навряд ли. Значит, это было в Мэгги всегда, только так глубоко запрятано, что и
не заподозришь. И не просто железный стерженек, нет, оказывается, Мэгги тверда,
как сталь.
— Мэгги, если вы меня хоть немножко любите, я попрошу
вас кое-что вспомнить, хорошо? Серые глаза улыбнулись.
— Постараюсь!
— Я давно перечитала все свои книги и в последние годы
читаю книги Людвига. Особенно про Древнюю Грецию, эти греки меня просто
заворожили. Говорят, они понимали все на свете, нет такого человеческого
чувства и поступка, которого не встретишь в их литературе.
— Да, знаю. Я тоже прочла кое-какие книги Людвига.
— Так неужели вы не помните? Древние греки считали:
безрассудная любовь — грех перед богами. И еще, помните: если кого-то вот так
безрассудно полюбить, боги ревнуют и непременно губят любимого во цвете лет.
Это всем нам урок, Мэгги. Любить свыше меры — кощунство.
— Вот это верно, Энн, именно кощунство. Нет, я буду
любить ребенка Ральфа не кощунственной любовью, а чистейшей, как сама
Богоматерь.
Карие глаза Энн смотрели с глубокой печалью.
— Но так ли чиста была ее любовь? Разве тот, кого она
любила, не погиб во цвете лет? Мэгги положила дочь в кроватку.
— Чему быть, того не миновать. Ральфа я получить не
могу, а его ребенок у меня будет. У меня такое чувство… как будто мне наконец
есть для чего жить! Вот что было хуже всего в эти три с половиной года, Энн: я
уже думала, жить незачем. — Мэгги коротко, решительно улыбнулась. — Я
хочу всячески защитить и оберечь этого ребенка любой ценой. И прежде всего надо,
чтоб никому, даже Люку, и во сне не снилось, будто малыш не имеет права на
единственное имя, какое я ему могу дать. Лечь в постель с Люком — меня от одной
мысли тошнит, но я это сделаю. Я и с дьяволом легла бы, если б это помогло
малышу жить. А потом я вернусь домой, в Дрохеду, и, надеюсь, никогда больше
Люка не увижу. — Она отошла от кроватки. — Вы с Людвигом будете нас
навещать, правда? В Дрохеде всегда найдется место для гостей.
