Но кардинал молчал, и Ральф снова заговорил:
— Я не могу раскаиваться в том, что у меня с нею было.
Раскаиваюсь в ином — что преступил обет, священный и нерушимый, данный на всю
жизнь. Никогда уже я не сумею исполнять долг пастыря с прежним, ничем не
омраченным усердием. Вот о чем я горько сожалею. Но о Мэгги?..
И такое стало у него лицо, когда он произнес ее имя, что
кардинал Витторио отвернулся, пытаясь совладать с собственными мыслями.
— Раскаиваться в том, что было с Мэгги, значило бы ее
убить. — Ральф устало провел рукой по глазам. — Не знаю, понятно ли я
говорю, право, не знаю, как высказать мою мысль. Кажется, мне и под страхом
смерти не выразить всего, что я чувствую к Мэгги. — Он наклонился вперед и
в глазах кардинала, который вновь обернулся к нему, опять увидел два своих
отражения, теперь они стали чуть больше. Глаза Витторио были подобны зеркалам:
они отражали все, что видели, но никому ни на миг не позволяли увидеть, что
происходит за этой ровной преградой. Не то с Мэгги, в ее глаза погружаешься все
глубже и глубже, на самое дно души. — Мэгги сама — благословение, —
сказал Ральф. — Для меня она нечто священное, наподобие святого причастия.
— Понимаю, — со вздохом сказал кардинал. —
Хорошо, что у вас такое чувство. Думаю, перед лицом Господа этим смягчается ваш
великий грех. Однако лучше вам исповедаться не отцу Гильермо, но отцу Джордже.
Он не истолкует ложно ваши чувства и ваши рассуждения. Он прозрит истину. Отец
Гильермо не столь восприимчив и, пожалуй, усомнится в вашем раскаянии. —
Слабая улыбка едва заметной тенью скользнула по тонким губам кардинала
Витторио. — Они тоже люди, мой Ральф, те, кто выслушивает исповедь
великих. Никогда об этом не забывайте. Лишь отправляя службу, пастырь являет
собою сосуд Господень. В остальном он просто человек. Через него отпускает
грехи, дарует прощение сам Господь, но выслушивает грешника и суд свой выносит
человек.
В дверь осторожно постучали; пока внесли и поставили на
инкрустированный перламутром столик чайный поднос, кардинал не промолвил ни
слова.
— Видите, Ральф? — сказал он затем. — Со
времен пребывания в Австралии я пристрастился к дневному чаепитию. Теперь у
меня на кухне готовят отменный чай, хотя усвоили это искусство не сразу. —
Ральф уже хотел взяться за чайник, но кардинал предостерегающе поднял
руку. — Нет-нет! Я налью сам. Хозяйничать — для меня развлечение.
— Я видел, улицы Генуи и Рима кишат черными
рубашками, — заметил Ральф.
— Это особые войска самого дуче. Нам предстоят тяжелые
времена, мой Ральф. Его святейшество полагает, что не должно быть ни малейших
трений между церковью и светскими властями Италии, в этом он непреклонен и, как
всегда, прав. Как бы ни повернулись события, ничто не должно мешать нам нести
свет и помощь всей нашей пастве, даже если разразится война и разделит
католиков и они станут сражаться друг с другом во имя Божие. На чьей бы стороне
ни оказались наши сердца и наши чувства, долг наш не вмешивать церковь в
политику, в борьбу идей и международные распри. Я вызвал вас к себе, потому что
могу на вас положиться, лицо ваше останется непроницаемым, что бы вы ни увидели
и что бы ни думали об увиденном, и по складу ума вы прирожденный дипломат,
другого такого я еще не встречал.
Архиепископ Ральф хмуро улыбнулся.
— Вы содействуете моей карьере даже помимо моей воли,
не так ли? Что было бы со мною, если бы мы с вами не встретились?
— Что ж, вы стали бы архиепископом Сиднейским, пост
недурной и весьма значительный, — с лучезарной улыбкой ответил
кардинал. — Но судьба наша не в наших руках. Мы встретились, ибо так было
суждено, и точно так же суждено нам обоим теперь служить его святейшеству Папе.
— Боюсь, в конце этого пути нас не ждет успех, —
сказал архиепископ. — Плоды беспристрастности всегда одни и те же. Все
одинаково будут нами недовольны, и все одинаково будут нас осуждать.
— Да, я знаю это, и его святейшество также знает. Но мы
не можем поступать иначе. И ведь ничто не мешает каждому из нас в отдельности
молиться о скорейшем падении дуче и фюрера, не так ли?
— Значит, вы полагаете, война неминуема?
— Не вижу никакой возможности ее избежать. Из угла, где
она спала на солнцепеке, вышла кошка — любимица кардинала и немного неуклюже,
потому что уже состарилась, вспрыгнула на обтянутые мерцающим алым шелком
колени.
— А, Царица Савская! Поздоровайся же со своим старым
другом Ральфом, ведь раньше ты даже отдавала ему предпочтение передо мной.
Сатанинские желтые глаза окинули архиепископа надменным
взглядом и равнодушно закрылись. Хозяин и гость рассмеялись.
Глава 15
Дрохеда теперь обзавелась радиоприемником. Прогресс во
образе Австралийского радиовещания добрался и до джиленбоунской округи, и
наконец-то появился еще один источник новостей и общее развлечение, кроме
телефонной линии со многими отводными трубками. Сам приемник был довольно
уродлив — грубая коробка орехового дерева, установленная на изящном шкафчике в
гостиной; питание он получал от автомобильного аккумулятора, спрятанного в
нижнем ящике шкафчика.
По утрам миссис Смит, Фиа и Мэгги слушали по радио
джиленбоунские местные новости и сводку погоды, а по вечерам Фиа и Мэгги
слушали последние известия Центрального австралийского радиовещания. Странное
чувство, — не дожидаясь Непоседы Уильямса и его устарелых газет, в один
миг обретаешь связь с внешним миром, узнаешь о наводнениях, пожарах и ливнях в
любой части страны, о политике правительства, о неурядицах в Европе.
Вечером в пятницу первого сентября, когда радио сообщило,
что войска Гитлера вторглись в Польшу, дома были только Фиа с Мэгги, и обе
пропустили новость мимо ушей. Уже сколько месяцев идут об этом толки; и потом,
Европа так далеко, на краю света. Что общего с нею у Дрохеды, Дрохеда — вот
средоточие вселенной. Однако в воскресенье третьего сентября мужчины съехались
с выгонов, чтобы послушать мессу и проповедь преподобного Уотти Томаса, а
мужчин Европа интересовала. Но ни Фиа, ни Мэгги не подумали рассказать им о
том, что слышали в пятницу, а преподобный Уотти, который, наверно, рассказал
бы, спешно уехал в Нарранганг.
Вечером, в час последних известий, как обычно, включили
радио. Но вместо отчетливой истинно оксфордской речи постоянного диктора
послышался мягкий, с доподлинно австралийским произношением голос
премьер-министра Роберта Гордона Мензиса.
— Сограждане австралийцы! Печальный долг обязывает меня
сообщить вам, что, поскольку Германия отказывается вывести свои войска из
Польши, Великобритания объявила ей войну, а тем самым вступает в войну с
Германией и наша страна…
Не остается сомнений в том, что Гитлер стремится не только
объединить под своей властью всех немцев, но и подчинить этой власти все
страны, какие он сумеет покорить силой. Если так будет продолжаться, не станет
безопасности в Европе, не станет мира на всей земле… Совершенно очевидно, что
позицию Великобритании разделяют все части Британской империи…
