Еще в порту Морсби австралийцы нагляделись на жалких, замученных
болезнями местных жителей — если уж сами новогвинейцы в этом невыносимом
климате страдали фрамбезией, бери-бери и малярией, болезнями печени и
селезенки, на что тут было надеяться белым. Встретили они в Морсби и тех
немногих, кто уцелел после сражения при Кокоде — это были жертвы не столько
японцев, сколько самой Новой Гвинеи, живые скелеты, все в болячках, измученные
жаром и бредом. На высоте девяти тысяч футов, где легкая тропическая форма не
защищала от пронизывающего холода, пневмония унесла вдесятеро больше жизней,
чем японские пули и снаряды. В таинственных чащах, где по ночам чуть светили
призрачным фосфорическим светом странные грибы, где надо было карабкаться по
кручам, по скользкой, липкой грязи, а под ногами сплетались и путались, выползая
из земли, узловатые корни и нельзя было ни на миг поднять головы, каждый
оказывался отличной мишенью для вражеского снайпера. Да, это было совсем,
совсем непохоже на Северную Африку, и Девятая дивизия ничуть не жалела, что
оставалась и выдержала два сражения за Эль-Аламейн — зато ей не пришлось пройти
путь на Кокоду.
Город Лаэ расположен на прибрежной лесистой равнине, далеко
от срединной гористой части острова, которая возвышается на одиннадцать тысяч
футов над уровнем моря, и места эти гораздо удобнее для военных действий, чем
Кокода. В городе всего-то несколько европейских домов, заправочная станция да
мешанина туземных лачуг. Японцы и здесь, как всегда, дрались храбро, но их было
мало. Новая Гвинея изнурила и вымотала их не меньше, чем их противников австралийцев,
и они так же страдали от всяческих болезней. В Северной Африке воевали при
поддержке мощной артиллерии и всевозможной техники, и странно показалось, что
здесь, на Новой Гвинее, нет ни минометов, ни полевых орудий, только пулеметы да
винтовки с постоянно примкнутыми штыками. Джимсу и Пэтси даже нравился
рукопашный бой, нравилось идти на противника плечом к плечу, оберегая друг
друга. Но, что и говорить, после сражений с немецким Африканским корпусом все
это выглядело ужасно жалко. Желтокожие вражеские солдаты — мелкие, щуплые, чуть
ли не все в очках и с беличьими торчащими зубами. Ни красоты, ни выправки, не
то что бравые вояки Роммеля.
Через две недели после того, как Девятая дивизия высадилась
в Лаэ, японцев на острове не осталось. День для новогвинейской весны выдался
чудесный. Влажность уменьшилась на двадцать процентов, белесое, как бы
затянутое пеленой пара небо вдруг поголубело, и засияло солнце, и водная гладь
за городом заиграла яркими красками — зеленой, лиловой, сиреневой. Дисциплина соблюдалась
не так строго, словно всем сразу дали увольнительную и можно играть в крикет,
гулять, где вздумается и подшучивать над местными жителями — те, смеясь,
показывали багровые беззубые десны, изуродованные вечным жеванием бетеля. Джиме
и Пэтси пошли бродить за городом, в высокой траве, она им напоминала Дрохеду —
такая же золотистая, будто выцветшая, и такая же высокая, словно в Дрохеде
после долгих дождей.
— Теперь мы уже скоро будем дома, — сказал
Джиме. — Япошек поколотили, фрицев тоже. Вернемся домой, Пэтси, домой, в
Дрохеду! Хоть бы уж скорей, верно?
— Ага, — сказал Пэтси.
Они шагали плечом к плечу, тесней, чем это обычно принято
между мужчинами, и порой касались друг друга — бессознательно, как человек
тронет место, которое вдруг зачесалось, или рассеянно проверит, зажила ли
царапина. Как славно, когда в лицо тебе светит настоящее яркое солнце, а не
какой-то мутный шар, словно в парной турецкой бане! Опять и опять близнецы
задирали головы, жмурились на солнце, раздували ноздри, вдыхая запах разогретых,
так напоминающих Дрохеду трав, и им чудилось, что они уже там, дома, в
полуденный зной идут прилечь в тени вилги, переждать самое пекло, почитать
книжку, подремать. Перекатишься с боку на бок, ощутишь всей кожей милую,
дружелюбную землю и почуешь — где-то в ее недрах словно бьется могучее сердце,
так слышит сердце матери спящий младенец…
— Джиме, смотри! Полосатик! Самый настоящий,
дрохедский! — У Пэтси от изумления даже язык развязался.
Быть может, совсем не диво, что полосатые попугаи водятся и
вокруг Лаэ, но уж очень счастливый выдался день, очень неожиданно было это
напоминанием о родине, — и в Пэтси вдруг взыграла буйная радость. Он
рассмеялся и, с наслаждением чувствуя, как высокая трава щекочет голые колени,
сорвал с головы потрепанную широкополую шляпу и пустился вдогонку за птицей,
будто и впрямь надеялся поймать ее шляпой, словно бабочку.
Джиме стоял и с улыбкой смотрел на брата. Пэтси отбежал
ярдов на двадцать, и тут трава вокруг него взметнулась клочьями, срезанная
пулеметной очередью; Джиме видел: брат круто повернулся на одном месте, вскинул
руки к небу, точно умоляя. От пояса до колен весь он залился яркой алой кровью.
— Пэтси, Пэтси! — отчаянно закричал Джиме. Каждой
клеточкой тела он в себе ощутил пули, поразившие брата, — это он сам теряет
живую кровь, это он умирает. Он рванулся — прыгнуть, бежать, но солдатская
выучка напомнила об осторожности, он с размаху растянулся в траве, и тут снова
застрочил пулемет.
— Пэтси, Пэтси, ты цел? — закричал он как дурак,
он ведь видел, сколько хлынуло крови.
Но вот чудо — в ответ слабо донеслось:
— Ага.
И Джиме медленно пополз в высокой душистой траве,
прислушиваясь, как она шуршит на ветру, как шуршит, расступаясь перед ним.
Наконец он дополз до Пэтси, припал головой к его обнаженному
плечу и заплакал.
— Брось, — сказал Пэтси — Я еще живой.
— Очень худо? — спросил Джиме, весь дрожа, стянул
с брата пропитанные кровью шорты и поглядел на окровавленное тело.
— Во всяком случае помереть я вроде не помру. Со всех
сторон подбегали товарищи, те, что играли в крикет, не успели снять наколенники
и перчатки; кто-то побежал обратно за носилками, остальные молча двинулись в
дальний конец прогалины, на тот пулемет. С пулеметчиком расправились без пощады
— все любили молчуна Харпо. Если с ним будет худо, Джиме тоже никогда не
оправится.
А день выдался такой чудесный, полосатый попугайчик давно
улетел, но другие пичуги чирикали и щебетали вовсю, их заставляла замолчать
только настоящая стрельба.
— Твоему Пэтси дьявольски повезло, — немного
погодя сказал Джимсу врач. — В него попало с десяток пуль, но почти все
засели в мякоти бедер. Две или три угодили повыше, но, видимо, застряли в
тазовой кости или в мышце. Насколько могу сейчас судить, ни кишки, ни мочевой
пузырь не задеты. Вот только…
— Ну, что там? — нетерпеливо прервал Джиме; его
все; еще трясло, он был бледен до синевы.
— Сейчас еще трудно сказать наверняка, и я не такой
гениальный хирург, как некоторые в Морсби. Те разберутся и скажут тебе. Дело в
том, что поврежден мочевой канал и мелкие нервы в паху. Безусловно, его можно
залатать и заштопать, будет как новенький, кроме этих самых нервов. Их, к
сожалению, не очень-то залатаешь. — Врач откашлялся. — Я что хочу
сказать, возможно, он навсегда останется нечувствительным в детородной области.
