— Что случилось?
— Не знаю. Может быть, я сделал открытие, что святая
церковь — колосс на глиняных ногах? Может быть, я продался за чечевичную
похлебку? Гоняюсь за призраками? — Он сдвинул брови, поморщился, словно от
боли. — Вот, пожалуй, в этом вся суть. Я и сам — только собрание избитых
фраз. Это Ватикан виноват, там все очерствело и одряхлело, там нет жизни.
— А я была живая, настоящая, но ты этого не понимал.
— Но поверь, я не мог поступить иначе. Я знал, какую
надо бы выбрать дорогу, но не мог по ней пойти. С тобой я, наверно, стал бы
лучше как человек, хоть и не поднялся бы столь высоко. Но я просто не мог
иначе, Мэгги, не мог. Как же мне объяснить, чтобы ты поняла!
Она ласково погладила его обнаженную до локтя руку.
— Ральф, милый, я понимаю. Знаю, все знаю… в каждом из
нас есть что-то такое — хоть кричи, хоть плачь, а с этим не совладать. Мы такие
как есть, и ничего тут не поделаешь. Знаешь, как та птица в старой кельтской
легенде: бросается грудью на терновый шип и с пронзенным сердцем исходит песней
и умирает. Она не может иначе, такая ее судьба. Пусть мы и сами знаем, что
оступаемся, знаем даже раньше, чем сделали первый шаг, но ведь это сознание все
равно ничему не может помешать, ничего не может изменить, правда? Каждый поет
свою песенку и уверен, что никогда мир не слышал ничего прекраснее. Неужели ты
не понимаешь? Мы сами создаем для себя тернии и даже не задумываемся, чего нам
это будет стоить. А потом только и остается терпеть и уверять себя, что
мучаемся не напрасно.
— Вот этого я и не понимаю. Мучений. — Он опустил
глаза, посмотрел на маленькую руку — она так нежно поглаживала его по руке, и
от этого так нестерпимо больно. — Зачем эти мучения, Мэгги?
— Спроси Господа Бога, Ральф, — сказала
Мэгги. — Он-то знаток по части мучений, не так ли? Это он сотворил нас
такими. Он сотворил наш мир. Стало быть, он сотворил и мучения.
Был субботний вечер, а потому Боб, Джек, Хьюги, Джиме и
Пэтси съехались к ужину. Наутро должен был приехать отец Уотти отслужить мессу,
но Боб позвонил ему и сказал, что никого не будет дома. Невинная ложь ради
того, чтобы приезд кардинала не получил огласки. Пятеро братьев Клири с годами
стали больше прежнего похожи на Пэдди — неречистые, стойкие и выносливые, как
сама земля. А как они любят Дэна! Глаз с него не сводят, даже проводили
взглядами до дверей, когда он пошел спать. Сразу видно, они только и мечтают о
той поре, когда он станет постарше и вместе с ними начнет хозяйничать в
Дрохеде.
Кардинал Ральф понял также, почему так враждебно смотрит на
него Джастина. Дэн всей душой потянулся к нему, ловит каждое его слово, не
отходит ни на шаг, и сестра попросту ревнует.
Когда дети ушли наверх, Ральф обвел глазами оставшихся —
пятерых братьев, Мэгги, Фиону.
— Оставьте-ка на минуту свои бумаги, Фиа, — сказал
он. — Идите сюда, посидите с нами. Я хочу поговорить с вами со всеми.
Фиа все еще держалась прямо, сохранила и осанку и фигуру,
лишь не такая высокая стала грудь и не такая тонкая талия — она не располнела,
просто сказывался возраст. Молча села она в глубокое обитое кремовой тканью
кресло напротив кардинала, Мэгги сидела рядом, братья, плечом к плечу, тут же,
на одной из мраморных скамей.
— Это касается Фрэнка.
Имя словно повисло над ними в воздухе, отдалось дальним
эхом.
— Что касается Фрэнка? — спокойно спросила Фиа.
Мэгги опустила вязанье на колени, взглянула на мать, потом на кардинала. Сил
нет ни минуты больше выносить это спокойствие.
— Говорите же, Ральф, — поспешно сказала она.
— Фрэнк провел в тюрьме почти тридцать лет, вы
понимаете, что это такое? — сказал де Брикассар. — Я знаю, мои
помощники извещали вас о нем, как было условлено, но я просил их не доставлять
вам лишних огорчений. Право, не вижу, что пользы было бы для Фрэнка или для
вас, если бы вы знали во всех тягостных подробностях, как безрадостно и одиноко
ему жилось, ведь тут никто из нас ничем не мог помочь. Я думаю, его бы
выпустили еще несколько лет назад, но в свои первые годы в гоулбернской тюрьме
он заслужил дурную славу: слишком он был буйный, неукротимый. Даже во время
войны, когда иных заключенных отпустили на фронт, бедняге Фрэнку в этом
отказали.
Фиа подняла голову.
— Такой у него нрав, — по-прежнему спокойно
сказала она.
Ральф помолчал, казалось, он не знает, как продолжать, и,
пока он подыскивал нужные слова, все смотрели на него со страхом и надеждой, но
не за Фрэнка они тревожились.
— Должно быть, вы недоумеваете, что после стольких лет
привело меня в Австралию, — заговорил наконец кардинал, не глядя на
Мэгги. — Знаю, я не всегда должным образом заботился о том, как
складывается ваша жизнь. Еще с тех дней, когда я впервые познакомился с вашей
семьей, я думал больше о себе, прежде всего о себе. А когда святейший Папа в
награду за мои труды на благо церкви удостоил меня кардинальской мантии, я
спросил себя: что могу я сделать для семейства Клири, чем доказать, что судьбы
их я принимаю близко к сердцу. — Ральф перевел дух, глаза его были
прикованы не к Мэгги, но к Фионе. — Я вернулся в Австралию, чтобы сделать
все, что в моих силах, для Фрэнка. Помните, Фиа, что я вам говорил, когда
умерли Пэдди и Стюарт? Двадцать лет прошло, а я все не мог забыть, какие у вас
тогда были глаза. Такая живая душа, такая сила духа загублена.
— Верно, — вырвалось у Боба, он неотрывно смотрел
в лицо матери. — Это верно.
— Сейчас Фрэнка условно освобождают, — сказал де
Брикассар. — Только этим я и мог доказать вам, как близко к сердцу я все
принимаю.
Если он надеялся, что во тьме, в которую долгие годы
погружена была Фиа, разом вспыхнет ослепительный свет, его ждало разочарование:
сперва замерцала лишь слабая искорка, быть может, под гнетом прожитой жизни ей
никогда уже по-настоящему и не разгореться. Но таким великолепным, неудержимым
светом засияли глаза сыновей, что Ральф понял — он живет не напрасно, подобного
чувства он не испытывал со времен войны, когда всю ночь проговорил с юным
немецким солдатом, носящим необыкновенно громкое, звучное имя.
— Спасибо вам, — сказала Фиа.
— Вы примете его, если он вернется в Дрохеду? —
спросил Ральф братьев Клири.
— Здесь его дом, где же еще ему быть, — сказал
Боб, как говорят о том, что само собою разумеется.
Все согласно закивали, только Фиа словно поглощена была
чем-то, видимым ей одной.
— Фрэнк стал совсем другой, — мягко продолжал
Ральф. — Прежде чем приехать сюда, я побывал в Гоулберне, сказал, что его
выпускают, и дал понять, что в Дрохеде все давным-давно знают, где он и почему.
Он не был ни возмущен, ни огорчен, по одному этому вы можете понять, как сильно
он изменился. Он только… признателен. И очень хочет опять увидеть всех родных,
особенно вас, Фиа.
