Она взглянула раз, другой. Порывисто прижала к губам кулак,
закусила костяшки пальцев, как-то захлебнулась стоном.
— Ну-ну, ничего, моя прелесть! Все позади, теперь уже
не может быть слишком больно, — шепнул Артур.
Грудь ее судорожно сотрясалась, словно от рыданий; он обнял
ее крепче, невнятно забормотал какие-то ласковые слова.
Вдруг Джастина откинула голову, жалобно простонала и
закатилась громким, заливистым, неудержимым смехом. И чем бессильней злился
растерянный, взбешенный Артур, тем отчаянней она хохотала, хохотала до слез и
только слабо показывала пальцем на зеркало в ногах кровати. Все тело ее
содрогалось — но, увы, несколько по-иному, чем предвкушал злосчастный Артур.
Во многих отношениях Джастина была гораздо ближе Дэну, чем
мать, но то, что оба они чувствовали к матери, оставалось само по себе. Чувство
это нисколько не мешало и не противоречило тому, что связывало брата и сестру.
То, другое, соединило их очень рано и прочно и с годами только крепло. Когда
Мэгги освободилась наконец от работы на выгонах, которая годами не давала ей ни
отдыха ни срока, дети уже подросли настолько, что учились писать за кухонным
столом миссис Смит, а поддержку и утешение навсегда привыкли находить друг в
друге.
Характеры у них были очень разные, но немало общих вкусов и
склонностей, а когда они во вкусах расходились, то относились к этому терпимо:
чутье подсказывало уважать странности другого и даже ценить несходство, иначе
друг с другом стало бы, пожалуй, скучновато. Они отлично изучили друг друга.
Для Джастины было естественно осуждать изъяны в других и не замечать их в себе,
для Дэна же естественно понимать и прощать чужие изъяны, но беспощадно судить
свои. Джастина в себе ощущала непобедимую силу, Дэн себя считал безнадежно
слабым.
И каким-то образом из всего этого родилась едва ли не
идеальная дружба, та, для которой нет на свете невозможного. Но Джастина была
куда разговорчивей, а потому Дэн узнавал про нее и про ее чувства гораздо
больше, чем она — про него. В нравственном смысле она была подчас туповата, не
признавала ничего святого, и Дэн считал, что должен пробудить в сестре
дремлющую совесть. А потому он кротко выслушивал все, что бы она ни говорила, с
нежностью и состраданием, которые злили бы Джастину безмерно, подозревай она о
них. Но она ничего такого не подозревала; она выкладывала терпеливому слушателю
решительно все с тех давних пор, когда малыш только-только научился слушать и
что-то понимать.
— Угадай, чем я занималась вчера вечером? —
спросила она, заботливо поправляя широкополую соломенную шляпу, чтобы лицо и
шея оставались в тени.
— В первый раз выступала в главной роли? — сказал
Дэн.
— Балда! Неужели я тебя не позвала бы, чтоб ты
посмотрел! Отгадывай еще.
— Изловчилась наконец — не дала Бобби поколотить Билли?
— Холодно, холодно.
Дэн пожал плечами, ему уже немного надоело.
— Понятия не имею.
Они сидели на траве в церковном саду, под сенью исполинского
готического Храма пресвятой девы. Дэн по телефону предупредил сестру, что будет
слушать какую-то особенную службу — не придет ли Джастина к храму немного
раньше, они бы повидались? Джастина, конечно, согласилась, ей не терпелось рассказать
о своем приключении.
Дэн учился в Ривервью-колледже последний год, до окончания
оставалось совсем недолго; он был теперь староста школы, капитан крикетной
команды, и регби, и теннисной, и по ручному мячу. И вдобавок еще первый ученик
в классе. Ему минуло семнадцать, рост — шесть футов и два дюйма, звонкий
мальчишеский голос давно перешел в баритон, и при этом Дэн счастливо избежал
напастей переходного возраста: ни прыщей, ни неуклюжести, ни выпирающего
кадыка. Пушок на щеках такой светлый, что бриться еще не обязательно, но в
остальном это уже не мальчишка, а взрослый юноша. Только по форменной одежде и
узнаешь, что он еще школьник.
День выдался солнечный. Дэн снял соломенную шляпу,
растянулся на траве; Джастина, сидя рядом, согнулась, обхватила колени руками,
из страха перед веснушками надо прятать от солнца каждый клочок обнаженной
кожи. Дэн лениво приоткрыл один синий глаз, поглядел на сестру.
— Чем же ты вчера вечером занималась, Джас?
— Потеряла свою девственность. По крайней мере, так я
думаю.
Оба глаза широко раскрылись.
— Вот балда!
— Пф-ф! И давно пора. Ну как я стану хорошей актрисой,
если понятия не имею, что происходит между мужчиной и женщиной?
— Надо бы поберечь себя для того, за кого ты выйдешь
замуж.
Джастина досадливо сморщилась.
— Ты какое-то ископаемое, Дэн, иногда просто неловко
слушать. Может, с тем, за кого я выйду замуж, я встречусь только в сорок лет? А
до тех пор что прикажешь делать? Замариновать себя, что ли? Ты что же, сам
собираешься хранить невинность до женитьбы?
— Вряд ли я когда-нибудь женюсь.
— Ну и я вряд ли выйду замуж. И что тогда? Перевязать
невинность голубой ленточкой и запрятать в сундук с приданым, которого у меня
вовсе и нет? Я не желаю до самой смерти только гадать, что да как.
Дэн широко улыбнулся.
— Ну, теперь тебе уже не придется гадать. Он
перевернулся на живот, подпер подбородок ладонью и внимательно посмотрел на
сестру, лицо у него стало кроткое, озабоченное.
— И как, ничего? Или ужасно? Очень было противно? Губы
ее дрогнули, она чуть помолчала, вспоминая.
— Нет, совсем не противно. Да и не ужасно. Но, право,
не понимаю, почему все так захлебываются от восторга. Довольно приятно, и не
более того. А ведь я не кинулась к первому встречному, выбрала с толком — он
очень привлекательный и далеко не мальчишка, человек с опытом.
Дэн вздохнул.
— Ты и правда балда, Джастина. Мне куда спокойней было
бы, если б ты сказала: «С виду он не бог весть что, но мы познакомились, и я
просто не устояла». Я даже могу понять, что ты не хочешь ждать замужества, но
все-таки этого надо захотеть потому, что тебя потянуло к человеку, Джас. А не
просто чтобы попробовать, как это делается. Не удивительно, что ты не получила
никакой радости.
Веселое торжество слиняло с лица Джастины.
— О, черт тебя побери, ты все испортил, теперь я и
правда чувствую себя ужасно. Если б я тебя не знала, я бы подумала, ты хочешь
втоптать меня в грязь… ну, не меня, так мои теории.
— Но ты меня знаешь, правда? Никогда я не стану
втаптывать тебя в грязь, но рассуждаешь ты иногда просто по-дурацки, глупей
некуда. — И Дэн докончил медленно, торжественно:
— Я — голос твоей совести, Джастина О'Нил.
— Вот это верно, балда. — Забыв, что надо
прятаться от солнца, Джастина откинулась на траву рядом с братом, так, чтобы он
не видел ее лица. — Слушай, ты ведь понимаешь, почему я это сделала.
Правда?
