И лишь сейчас, когда он стоял перед нею во весь рост в одних
купальных трусах, на фоне яркого неба, она вдруг поняла.
Боже правый, все кончилось! И детство, и отрочество. Он
взрослый, он мужчина. Гордость, досада, затаенное истинно женское умиление,
пугающее сознание какой-то неминуемой беды, гнев, восхищение, печаль — все это
и еще много чего ощутила Мэгги, глядя на сына. Страшно это — породить мужчину,
много страшней породить его таким. Таким поразительно мужественным, таким
поразительно красивым.
Вылитый Ральф де Брикассар, и что-то от нее тоже. Как могла
она не ощутить волнения, узнав в этом еще очень юном теле другое, с которым ее
соединяли когда-то любовные объятия? Она закрыла глаза, смутилась, обозлилась
на себя за то, что увидела в сыне мужчину. Неужели и он теперь видит в ней
женщину, или она для него по-прежнему всего лишь загадочный символ — мама?
О, черт его возьми, черт возьми! Как он смел стать взрослым?
Она опять открыла глаза и вдруг спросила:
— Ты уже что-нибудь знаешь о женщинах, Дэн? Он
улыбнулся.
— Откуда берутся пчелки и птички?
— Ну, имея сестрицей Джастину, простейшие сведения ты,
конечно, получил. Стоило ей впервые раскрыть учебник физиологии — и она пошла
выкладывать свои познания каждому встречному и поперечному. Нет, я о другом —
ты уже пробовал следовать ее лекциям на практике?
Дэн коротко покачал головой, опустился на траву подле
матери, заглянул ей в лицо.
— Как странно, что ты об этом спросила, мам. Я давно
хотел с тобой об этом поговорить, но все не знал, как начать.
— Тебе еще только восемнадцать, милый. Не рановато ли
переходить от теории к практике? (Только восемнадцать. Только. Но ведь он —
мужчина, не так ли?) — Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. О том, чтобы
совсем не переходить к практике.
Какой ледяной ветер дует с гор. Почему-то она только сейчас
это заметила. Где же ее халат?
— Совсем не переходить к практике, — повторила она
глухо, и это был не вопрос.
— Вот именно. Не хочу этого, никогда. Не то чтобы я
совсем про это не думал и мне не хотелось бы жены и детей. Хочется. Но я не
могу. Потому что нельзя вместить сразу любовь к жене и детям и любовь к Богу —
такую, какой я хочу его любить. Я давно это понял. Даже не помню, когда я этого
не понимал, и чем становлюсь старше, тем огромней моя любовь к Богу. Это
огромно и непостижимо — любить Бога.
Мэгги лежала и смотрела в эти спокойные, отрешенные синие
глаза. Такими когда-то были глаза Ральфа. Но горит в них какой-то огонь,
которого в глазах Ральфа не было. А быть может, он пылал и в глазах Ральфа, но
только в восемнадцать лет? Было ли это? Быть может, такое только в восемнадцать
и бывает? Когда она вошла в жизнь Ральфа, он был уже десятью годами старше. Но
ведь ее сын — мистик, она всегда это знала. А Ральф и в юности навряд ли
склонен был к мистике. Мэгги проглотила застрявший в горле ком, плотней
завернулась в халат, холод одиночества пробирал до костей.
— Вот я и спросил себя, чем покажу я Богу всю силу моей
любви? Я долго бился, уходил от ответа, я не хотел его видеть. Потому что мне
хотелось и обыкновенной человеческой жизни, очень хотелось. И все-таки я знал,
чем должен пожертвовать, знал… Только одно могу я принести в дар Господу,
только этим показать, что в сердце моем ничто и никогда не станет превыше его.
Отдать единственное, что с ним соперничает, — вот жертва, которой Господь
от меня требует. Я Господень слуга, и соперников у него не будет. Я должен был
выбирать. Всем позволит он мне обладать и наслаждаться, кроме одного. —
Дэн вздохнул, теребя золотистое перышко дрохедской травы. — Я должен
показать ему, что понимаю, почему при рождении он дал мне так много. Должен
показать, что сознаю, как мало значит моя жизнь вне его.
— Это невозможно, я тебе не позволю! — вскрикнула
Мэгги. Потянулась, стиснула его руку выше локтя. Какая гладкая кожа, и под нею
— скрытая сила, совсем как у Ральфа. Совсем как у Ральфа! И потерять право
ощутить на этой коже прикосновение нежной девичьей руки?
— Я стану священником, — сказал Дэн. — Стану
служить Богу безраздельно, отдам ему все, что у меня есть и что есть я сам. Дам
обет бедности, целомудрия и смирения. От избранных своих слуг он требует
преданности безраздельной. Это будет не легко, но я готов.
Какие у нее стали глаза! Словно он убил ее, втоптал в пыль и
прах. Он не подозревал, что придется вынести и это, он мечтал, что она станет
им гордиться, что рада будет отдать сына Богу. Ему говорили, что для матери это
— восторг, высокое счастье, конечно же, она согласится. А она смотрит на него
так, словно, становясь священником, он подписывает ей смертный приговор.
— Я всегда только этого и хотел, — сказал Дэн с
отчаянием, глядя в ее глаза, полные смертной муки. — Ох, мама, неужели ты
не понимаешь? Никогда, никогда я ничего другого не хотел, только стать священником!
Я иначе не могу!
Пальцы ее разжались; Дэн опустил глаза — там, где мать
сжимала его руку, остались белые пятна и тонкие полумесяцы на коже — следы
впившихся в нее ногтей. Мэгги запрокинула голову и засмеялась — громко,
неудержимо, истерически, и казалось, никогда не смолкнет этот горький,
язвительный смех.
— Прекрасно, просто не верится! — задыхаясь,
выговорила она наконец, дрожащей рукой утерла навернувшиеся слезы. — Нет,
какая насмешка! Пепел розы, сказал он в тот вечер, когда мы поехали к Водоему.
И я не поняла, о чем он. Пепел, прах. Прах еси и во прах обратишься. Церкви
принадлежишь и церкви отдан будешь. Великолепно, превосходно! Будь проклят Бог,
гнусный, подлый Господь Бог! Злейший враг всех женщин, вот он кто! Мы стараемся
что-то создать, а он только и знает что разрушать!
— Не надо, мама! Не надо, молчи! — рыданием
вырвалось у Дэна.
Его ужасала боль матери, но он не понимал ни этой боли, ни
того, что она говорит. Слезы текли по его лицу, сердце рвалось, вот уже и
начинаешь приносить жертвы, да такие, что и во сне не снилось. Но хоть он и
плачет о матери, даже ради нее не может он отказаться от жертвы. Он должен
принести свой дар — и чем тяжелей его принести, тем дороже этот дар Господу.
Она заставила его плакать — впервые за всю его жизнь. И
тотчас задавила в себе гнев и горе. Нет, это несправедливо — вымещать что-то на
нем. Он такой, каким его сделали полученные гены. Или его Бог. Или Бог Ральфа.
Он свет ее жизни, ее сын. Из-за матери он не должен страдать — никогда.
— Не плачь, Дэн, — зашептала Мэгги и погладила его
руку, на которой краснели следы ее недавней гневной вспышки. — Извини, я
не хотела так говорить. Просто ты меня ошарашил. Конечно, я рада за тебя,
правда, рада. Как же иначе? Просто я этого не ждала. — Она слабо засмеялась. —
Ты меня вдруг оглушил, будто камнем по голове.
