Когда все думали, что она уже спит, Мэгги приотворила окно и
украдкой пробралась к поленнице. Этот угол двора играл особо важную роль в
жизни всего семейства; пространство примерно в тысячу квадратных футов устлано
плотным слоем коры и мелких щепок, по одну сторону высятся ряды еще не
разделанных бревен, по другую — мозаичная стена аккуратно уложенных ровных
поленьев как раз по размеру дровяного ящика в кухне. А посередине остались
невыкорчеваны три пня, на которых можно рубить дрова и чурки любой величины.
Фрэнка тут не оказалось — он орудовал над эвкалиптовым
бревном, таким огромным, что его не втащить было даже на самый низкий и широкий
пень. Бревно в два фута в поперечнике лежало на земле, закрепленное на концах
железными костылями, а Фрэнк стоял на нем, упористо расставив ноги, и рубил
поперек. Топор так и мелькал, со свистом рассекая воздух, и рукоятка, стиснутая
влажными ладонями, издавала какой-то отдельный шипящий звук. Лезвие молнией
вспыхивало над головой Фрэнка, блестело, опускаясь, тусклым серебром и вырубало
из ствола клинья с такой легкостью, точно то был не твердый, как железо,
эвкалипт, а сосна или какой-нибудь бук. Во все стороны летели щепки, голая
грудь и спина Фрэнка взмокли, лоб он повязал платком, чтобы пот, стекая, не ел
глаза. Такая рубка — работа опасная, чуть промажешь — и полступни долой. Фрэнк
перехватил руки в запястьях ремешками, чтобы впитывали пот, но рукавиц не
надел, маленькие крепкие руки держали топорище словно бы без усилия, и каждый
удар был на диво искусным и метким.
Мэгги присела на корточки возле сброшенной Фрэнком рубашки и
смотрела пугливо и почтительно. Поблизости лежали три запасных топора — ведь об
эвкалипт лезвие тупится в два счета. Мэгги втащила один топор за рукоять на
колени к себе и позавидовала Фрэнку — вот бы и ей так ловко рубить дрова! Топор
тяжеленный, она его насилу подняла. У новозеландских топоров только одно
острое, как бритва, лезвие, ведь обоюдоострые топоры слишком легкие, эвкалипт
такими не возьмешь. А у этого тяжелый обух в дюйм шириной и топорище закреплено
в его отверстии намертво вбитыми деревянными клинышками. Если топор сидит
непрочно, он того и гляди соскочит в воздухе с топорища, промчится, как
пушечное ядро, и еще убьет кого-нибудь.
Быстро смеркалось, и Фрэнк рубил, полагаясь, кажется, больше
на чутье; Мэгги привычно пригибала голову под летящими щепками и терпеливо
ждала, пока он ее заметит. Он уже наполовину перерубил ствол, повернулся,
перевел дух; снова занес топор и принялся рубить с другого боку. Он прорубал в
бревне узкую глубокую щель — и для скорости, и чтоб не изводить дерево зря на
щепу; ближе к сердцевине лезвие почти целиком скрывалось в щели, и крупные
щепки летели чуть не прямиком на Фрэнка. Но он их будто не замечал и рубил еще
быстрей. И вдруг — раз! — бревно распалось надвое, но в тот же миг, едва
ли не прежде, чем топор нанес последний удар, Фрэнк взвился в воздух. Обе
половины бревна сдвинулись, а Фрэнк после своего кошачьего прыжка стоял в
стороне и улыбался, но невеселая это была улыбка.
Он хотел взять другой топор, обернулся и увидел сестру — она
терпеливо сидела поодаль в аккуратно застегнутой сверху донизу ночной рубашке.
Странно, непривычно — вместо длинных волос, перевязанных на ночь лоскутками, у
нее теперь пышная шапка коротких кудряшек, но пусть бы так и осталось, подумал
Фрэнк, с этой мальчишеской стрижкой ей очень славно. Он подошел к Мэгги,
опустился на корточки, топор положил на колени.
— Ты как сюда попала, негодница?
— Стюарт заснул, а я вылезла в окно.
— Смотри, совсем мальчишкой станешь.
— Ну и пускай. С мальчишками играть лучше, чем одной.
— Да, наверно. — Фрэнк сел, прислонился спиной к
огромному бревну, устало поглядел на сестренку. — Что стряслось, Мэгги?
— Фрэнк, неужели ты правда уедешь? Руками с обкусанными
ногтями она обхватила его коленку и тревожно смотрела снизу вверх ему в лицо,
приоткрыв рот — она очень старалась не заплакать, но подступающие слезы уже не
давали дышать носом.
— Может, и уеду, — мягко ответил брат.
— Ой, нет, Фрэнк, что ты! Нам с мамой никак нельзя без
тебя! Честное слово, просто не знаю, что бы мы без тебя делали!
Как ни худо было Фрэнку, он не мог не улыбнуться — малышка
сказала это в точности как мать.
— В жизни не все выходит так, как нам хочется, Мэгги,
ты это запомни. Нас, Клири, всегда учили — трудитесь все вместе на общую пользу,
каждый о себе думайте в последнюю очередь. А по-моему, это не правильно, надо,
чтоб каждый мог сперва подумать о себе. Я хочу уехать, потому что мне уже
семнадцать, пора мне строить свою жизнь по-своему. А папа говорит — нет, ты
нужен семье дома. И я должен делать, как он велит, потому что мне еще не скоро
будет двадцать один.
Мэгги серьезно кивнула, пытаясь разобраться в этом
объяснении.
— Так вот, Мэгги, я долго думал, ломал голову. И решил
— уеду, и все. Я знаю, вам с мамой будет меня не хватать, но уже подрастает
Боб, а папа и мальчики по мне скучать не станут. Папе только и нужно, чтоб я
зарабатывал деньги.
— Значит, ты нас больше совсем не любишь? Фрэнк
повернулся, подхватил ее на руки, обнял, обуреваемый мучительной, жадной и
горькой нежностью.
— Мэгги, Мэгги! Тебя и маму я люблю больше всех на
свете! Господи, была б ты постарше, я бы с тобой о многом поговорил!.. А может,
это и лучше, что ты еще кроха, может, так лучше…
Он вдруг выпустил ее и силился овладеть собой, мотал
головой, ударяясь затылком о бревно, судорожно глотал, губы его дрожали.
Наконец он посмотрел на сестру.
— Вот подрастешь, Мэгги, тогда ты меня поймешь.
— Пожалуйста, Фрэнк, не уезжай, — повторила она. У
него вырвался смех, больше похожий на рыдание.
— Ох, Мэгги! Неужели ты ничего не слыхала, что я
толковал? Ну, ладно, неважно. Главное, ты никому не говори, что видела меня
сегодня вечером, слышишь? Не хочу я, чтоб они думали, что ты все знала.
— Слышу, Фрэнк, я все-все слышала, — сказала
Мэгги. — И я никому ничего не скажу, честное слово. Только мне так жалко,
что ты уезжаешь!
Она была еще слишком мала и не умела высказать то
неразумное, что билось в душе: кто же останется ей, если уйдет Фрэнк? Ведь
только он один, не скрываясь, любит ее, он один иной раз обнимет ее и
приласкает. Раньше и папа часто брал ее на руки, но с тех пор, как она ходит в
школу, он уже не позволяет ей взбираться к нему на колени и обнимать за шею,
говорит: «Ты уже большая, Мэгги». А мама всегда так занята и такая усталая, у
нее столько хлопот: мальчики, хозяйство… Фрэнк — вот кто Мэгги милее всех, вот
кто — как звезда на ее нешироком небосклоне. Кажется, только он один рад
посидеть и поговорить с ней, и он так понятно все объясняет. С того самого дня,
как Агнес лишилась волос, Фрэнк всегда был рядом, и с тех пор самые горькие
горести уж не вовсе разрывали сердце. Можно было пережить и удары трости, и
сестру Агату, и вшей, потому что Фрэнк умел успокоить и утешить. Но она встала
и нашла в себе силы улыбнуться.
