Но и Дэн покачал головой так же решительно, однако не без
сожаления, видно, соблазн и правда был велик.
— Спасибо, Марта, но мне некогда. — Он глянул на
часы, как на якорь спасения. — Ох, мне надо бежать. Ты скоро, Джас?
— Минут через десять буду готова.
— Я подожду на улице, ладно?
— Трусишка! — усмехнулась Джастина.
Марта проводила его задумчивым взглядом черных глаз.
— Просто великолепен. Только почему он на меня не
смотрит?
Джастина криво усмехнулась, наконец-то она сняла грим. Опять
вылезли на свет веснушки. Может быть, хоть Лондон поможет от них избавиться,
там нет солнца.
— Смотрит, не беспокойся. И он бы не прочь. Да только
не станет. Это ж Дэн.
— А почему? Что с ним, собственно, такое? Только не
говори мне, что он гомик! Черт, почему, сколько я ни встречаю великолепных
мужчин, все оказываются гомики? Но про Дэна я никогда не думала, по-моему,
совсем не похоже.
— Придержи язык, дуреха несчастная! Никакой он не
гомик. Попробовал бы он поглядеть на душку Уильяма, на нашего героя-любовничка,
я им живо обоим головы оторву.
— Ну хорошо, если он не такой и если не прочь, за чем
дело стало? Может, он меня не понял? Или, может, он думает, я для него стара?
— Деточка, не волнуйся, для обыкновенного мужчины ты и
в сто лет не будешь стара. Нет, этот дурак на всю жизнь отказался от секса. Он
намерен стать священником.
Пухлые губы Марты изумленно приоткрылись, она отбросила свою
черную гриву за спину.
— Брось шутки шутить!
— Я правду говорю.
— Так что же, все это пропадет понапрасну?
— Боюсь, что да. Он все отдаст господу Богу.
— Тогда господь Бог сам гомик, почище душки Уилли.
— Пожалуй, ты права, — сказала Джастина. —
Женщины ему во всяком случае не по вкусу. Мы же второй сорт, галерка. Ложи и
первые ряды партера — только для мужчин.
— О-о.
Джастина выпуталась из одеяний Электры, натянула легкое
ситцевое платьишко; вспомнив, что на улице холод, надела сверху джемпер и
снисходительно погладила Марту по голове.
— Не расстраивайся, деточка. С тобой Господь Бог
обошелся очень великодушно — не дал мозгов. Поверь, без них куда удобнее. Ты
никогда не будешь соперницей сильного пола.
— Ну, не знаю, я совсем не прочь посоперничать с
Господом Богом из-за твоего брата.
— Даже не думай. Святую церковь не одолеешь,
безнадежная затея. Душку Уилли — и того ты скорее соблазнишь, можешь мне
поверить.
Машина, присланная из Ватикана, встретила Дэна в аэропорту и
помчала по выцветшим солнечным улицам, полным красивых улыбчивых людей; он так
и прилип к окну, вне себя от восторга, вот счастье — увидеть собственными
глазами все, что знал лишь по картинкам: колонны Рима, роскошные дворцы и собор
святого Петра во всем великолепии Ренессанса.
И — на сей раз весь в алом с головы до ног — его ждет Ральф
Рауль, кардинал де Брикассар. Протянута рука, сверкает перстень; Дэн опустился
на колени, поцеловал перстень.
— Встань, Дэн, дай на тебя посмотреть.
Он встал, улыбнулся кардиналу; оба очень высокие, они были
одного роста и прямо смотрели друг другу в глаза. Дэну представлялось, этот
человек излучает непостижимое величие духа, он больше похож на Папу, чем на
святого, но вот глаза не как у Папы, бесконечно печальные. Сколько же он,
должно быть, выстрадал и с каким благородством возвысился над своим страданием,
чтобы стать совершеннейшим из пастырей.
А кардинал Ральф смотрел на сына, не подозревая, что это его
сын, и воображал, будто юноша мил ему оттого, что это — сын милой Мэгги. Вот
таким он хотел бы видеть своего родного сына, будь это возможно, — таким
высоким, стройным, изящным, поразительно красивым. Никогда и ни у кого он не
видел такого изящества в каждом движении. Но несравнимо отрадней, чем красота
внешняя, открытая красота души. В этом мальчике чувствуется ангельская сила и
что-то ангельски неземное. А сам он — был ли он таким в восемнадцать лет?
Кардинал пытался припомнить, вернуться вспять лет на тридцать, к началу своей
столь богатой событиями жизни; нет, таким он не был никогда. Быть может,
потому, что этот действительно сам избрал свою судьбу? Ведь Ральф де Брикассар
не выбирал сам, хотя призвание и чувствовал, в этом он не сомневается и сейчас.
— Садись, Дэн. Начал ли ты изучать итальянский язык,
как я тебя просил?
— Я уже говорю свободно, только идиомами не владею, и
читаю неплохо. Наверное, я легче научился, потому что это уже мой четвертый
иностранный язык. Языки мне даются очень легко. Недели через две — через месяц,
думаю, я здесь сумею усвоить и живые разговорные обороты.
— Конечно, усвоишь. Мне тоже языки даются легко.
— Способности к языкам — это вообще удобно, —
запинаясь, выговорил Дэн. Внушительная фигура в алом облачении его смущала;
вдруг показалось не правдоподобным, что этот человек ездил когда-то в Дрохеде
на кауром мерине.
Кардинал наклонился к нему, всмотрелся в лицо. «Поручаю его
тебе, Ральф, — писала Мэгги. — Теперь ты в ответе за его
благополучие, за его счастье. Возвращаю то, что украла. Жизнь от меня этого
требует. Только обещай мне две вещи, тогда я буду спокойна, буду знать, что ты
действительно заботишься о его благе. Во-первых, прежде чем принять его,
удостоверься, что он и в самом деле по-настоящему хочет выбрать такую судьбу. И
во-вторых, если он и вправду этого хочет, следи за ним, проверяй, не изменились
ли его желания. Если он разочаруется, пускай вернется ко мне. Ведь он прежде
всего мой. Ведь я сама отдаю его тебе».
— Дэн, ты уверен, что не ошибся в выборе? —
спросил кардинал.
— Вполне уверен.
— Почему?
Странно отрешенный взгляд у мальчика, и смущает в нем что-то
очень знакомое, но словно бы из далекого прошлого.
— Потому что полон любви к Господу. И хочу служить ему
всю жизнь.
— Понимаешь ли ты, чего потребует от тебя это служение,
Дэн?
— Понимаю.
— Понимаешь ли, что никакая иная любовь не должна
встать между тобой и Богом? Что ты всецело должен будешь принадлежать ему и от
всех иных привязанностей отказаться?
— Понимаю.
— И во всем исполнягь волю его, и ради служения ему
похоронить свою личность, свое отдельное «я», ощущение своей единственности и
неповторимости?
— Понимаю.
— Что во имя его, если надо, ты должен претерпеть и
голод, и неволю, и смерть? И не должен ничем владеть, ничего ценить, что могло
бы хоть сколько-нибудь умалить твою любовь к Господу?
