— Наташа.
Дверь отворилась, но появился не чайный столик. Вошел, слава
тебе господи, вполне обыкновенно одетый человек. Еще одна красная сутана — и я
взреву, как бык, подумала Джастина.
Но это был не совсем обыкновенный человек, хотя и не
священник. Наверно, у них тут в Ватикане есть еще и такой порядок, мелькнуло в
беспорядочных мыслях Джастины, что заурядным людям сюда доступа нет. Этот не то
чтобы мал ростом, но на редкость крепкого сложения и потому кажется более
коренастым, чем есть на самом деле: могучие плечи, широкая грудь, крупная
львиная голова, руки длинные, точно у стригаля. Что-то в нем обезьянье, но весь
облик дышит умом, и по движениям и походке чувствуется — он быстрый, как
молния, если чего-то захочет, тотчас схватит, опомниться не успеешь. Схватит и,
может быть, стиснет в руке и раздавит, но не бесцельно, не бессмысленно, а с
тончайшим расчетом. Кожа у него смуглая, а густая львиная грива — в точности
цвета тонкой стальной проволоки и, пожалуй, такая же на ощупь, если стальную
проволоку, пусть самую тонкую, можно уложить аккуратными мягкими волнами.
— Вы как раз вовремя, Лион, — сказал кардинал
Витторио все еще по-английски и указал вошедшему на кресло по другую руку от
себя. — Дорогая моя, — сказал он Джастине, когда тот поцеловал его
перстень и поднялся, — познакомьтесь, это мой близкий друг, герр Лион
Мёрлинг Хартгейм. Лион, это Джастина, сестра Дэна.
Хартгейм церемонно поклонился, щелкнув каблуками, коротко,
довольно холодно улыбнулся Джастине и сел поодаль, так что она со своего места
не могла его видеть. Джастина вздохнула с облегчением; вдобавок, по счастью,
Дэн с привычной непринужденностью опустился на пол возле кресла кардинала де
Брикассара, как раз напротив нее. Пока она видит хоть одно знакомое, а тем
более любимое, лицо, ей ничего не страшно. Однако эта комната и люди в красном,
а теперь еще и этот, смуглый и хмурый, начинали ее злить куда больше, чем
успокаивало присутствие Дэна: отгородились от нее, дают знать, что она здесь
чужая! Что ж, она перегнулась в кресле и опять начала почесывать кошку,
чувствуя, что кардинал Витторио заметил ее досаду и это его забавляет.
— Ее обработали, котят не будет?
— Разумеется.
— Разумеется! Хотя не знаю, чего ради вы беспокоились.
Довольно уже только жить в этих стенах, тут кто угодно станет бесполым.
— Напротив, моя дорогая, — с истинным
удовольствием глядя на нее, возразил кардинал Витторио. — Мы, люди, сами
сделали себя психологически бесполыми.
— Позвольте с вами не согласиться, ваше
высокопреосвященство.
— Стало быть, наш скромный мирок вам пришелся не по
душе?
— Ну, скажем так, я чувствую себя здесь немного лишней,
ваше высокопреосвященство. Приятно побывать у вас в гостях, но жить здесь
постоянно я бы не хотела.
— Не могу вас за это осуждать. Я даже не уверен, что
вам приятно здесь гостить. Но вы к нам привыкнете, потому что, надеюсь, будете
у нас частой гостьей.
Джастина усмехнулась.
— Терпеть не могу быть благонравной, — призналась
она. — Во мне сразу просыпаются самые зловредные качества характера… Дэн,
конечно, уже от меня в ужасе, я, и не глядя на него, это чувствую.
— Я только гадал, надолго ли хватит твоего
благонравия, — ничуть не смущаясь, отозвался Дэн. — Джастина ведь
воплощенный дух непокорства и противоречия. Поэтому я и не желаю лучшей сестры.
Сам я отнюдь не бунтарь, но восхищаюсь непокорными.
Хартгейм немного передвинул свое кресло, чтобы не терять
Джастину из виду, когда она перестала играть с кошкой и выпрямилась. Рука с
незнакомым женским запахом уже наскучила пушистой красавице — и она, не
вставая, гибким движением перебралась с колен, обтянутых красным, на серые,
свернулась в клубок под лаской крепких, широких ладоней герра Хартгейма и
замурлыкала так громко, что все засмеялись.
— Уж такая я уродилась, безо всякого
благонравия, — сказала Джастина, робости она не поддавалась, как бы ни
было ей не по себе.
— Мотор в этом звере работает превосходно, —
заметил герр Хартгейм, веселая улыбка неузнаваемо преобразила его лицо.
По-английски он говорил отлично, безо всякого акцента, разве что «р» у него
звучало раскатисто, на американский манер.
Общий смех еще не утих, когда подали чай, разливал его, как
ни странно, Хартгейм и, подавая чашку Джастине, посмотрел на нее куда
дружелюбней, чем в первую минуту знакомства.
— У англичан чай среди дня — самая важная трапеза,
правда? — сказал он ей. — За чашкой чая многое происходит. Думаю, это
потому, что посидеть за чаем, потолковать можно чуть ли не в любое время, между
двумя и половиной шестого, а от разговоров жажда усиливается.
Следующие полчаса подтвердили его замечание, хотя Джастина в
беседу не вступала. Речь шла о слабом здоровье Папы, потом о холодной войне,
потом об экономическом спаде; все четверо мужчин говорили и слушали так живо,
увлеченно, что Джастина была поражена — пожалуй, вот что объединяет их всех,
даже Дэна, он теперь такой странный, совсем незнакомый. Он деятельно участвовал
в разговоре, и от Джастины не ускользнуло, что трое старших прислушиваются к
нему до странности внимательно, едва ли не смиренно, как бы даже с
благоговением. В его словах не было незнания или наивности, но чувствовалось
что-то очень свое, ни на кого не похожее… чистое. Может быть, они так серьезно,
так внимательно к нему относятся потому, что есть в нем чистота? Ему она
присуща, а им — нет? Быть может, это и правда добродетель и они ею восхищаются
и тоскуют по ней? Быть может, это величайшая редкость? Эти трое совсем разные,
и, однако, все они гораздо ближе друг к другу, чем любой из них к Дэну. Но до
чего трудно принимать Дэна так всерьез, как принимают его эти трое! Да,
конечно, во многом он больше похож не на младшего, а на старшего брата; и
конечно же она чувствует — он очень умный, даже мудрый, и поистине чистый. Но
прежде они двое всегда жили одной общей жизнью. А теперь он от нее далек, и
придется к этому привыкнуть.
— Если вы хотите сразу перейти к молитвам, Дэн, я
провожу вашу сестру до гостиницы, — повелительно заявил Лион Мёрлинг
Хартгейм, не спрашивая, что думают на этот счет другие.
И вот она спускается по мраморной лестнице с этим властным
коренастым чужаком и не решается заговорить. На улице, в золотом сиянии
римского заката, он берет ее под руку и ведет к черному закрытому «мерседесу»,
и шофер вытягивается перед ним по стойке «смирно».
— Не оставаться же вам первый вечер в Риме одной, а у
Дэна другие дела, — говорит он, садясь вслед за Джастиной в машину. —
Вы устали, растерялись в новой обстановке, и спутник вам не помешает.
— Вы, кажется, не оставляете мне выбора, герр Хартгейм.
— Зовите меня, пожалуйста, просто Лион.
