— Да, это видно, — сухо сказал Хартгейм. —
Отчего вы стали такая, herzchen
[16]
? Или это у вас семейное?
— Семейное? Право, не знаю. Трудно судить, у нас
слишком мало женщин. Только по одной на поколение. Бабушка, мама и я. Зато
мужчин полно.
— Ну, в вашем поколении не так уж полно. Один Дэн.
— Наверно потому, что мама ушла от отца. По-моему, она
никогда больше ни на кого и не смотрела. Очень жаль, знаете. Наша мама просто
создана для семейного очага, ей бы нужен муж, чтоб было кого холить и нежить.
— А внешне вы с ней похожи?
— По-моему, нет.
— А близки вы с ней? Это важнее.
— Близки? Мы с мамой? — Джастина усмехнулась
беззлобно, почти так же улыбнулась бы Мэгги, спроси ее кто-нибудь, близка ли ей
дочь. — Не уверена, что мы друг другу близки, но что-то нас связывает.
Может быть, это просто узы родства, право, не знаю. — Глаза Джастины
вспыхнули. — Мне всегда хотелось, чтобы она говорила со мной, как с Дэном,
хотелось ладить с ней, как ладит Дэн. Но то ли в ней, то ли во мне чего-то не
хватает. Наверно, во мне. Мама прекрасный человек, гораздо лучше меня.
— Я с ней не знаком, поэтому не могу соглашаться с вами
или не соглашаться. Но если вас это хоть чуточку утешит, herzchen, скажу — вы
мне нравитесь именно такая, как есть. Нет, вам совсем незачем меняться, даже
эта ваша смешная воинственность мне нравится.
— Как мило с вашей стороны. И вы даже не обиделись, а я
вам столько всего наговорила. А на Дэна я совсем не похожа, правда?
— Дэн ни на кого во всем мире не похож.
— По-вашему, он не от мира сего?
— Да, пожалуй. — Хартгейм подался вперед, лицо
его, которое до сих пор оставалось в тени, озарил слабый огонек свечи,
воткнутой в бутылку из-под кьянти. — Я католик, и моя вера — единственное,
что ни разу не изменило мне в жизни, — хотя сам я не раз ей изменял. Мне
не хочется говорить о Дэне, потому что сердце подсказывает мне — есть вещи,
которые лучше не обсуждать. Конечно, вы с ним по-разному относитесь к жизни и к
Богу. И не надо больше об этом, хорошо?
Джастина посмотрела на него с удивлением. — Хорошо,
Лион, как хотите. Заключаем договор: будем обсуждать с вами что угодно, только
не характер Дэна и не религию.
Немало пережил Лион Мёрлинг Хартгейм после памятной встречи
с Ральфом де Брикассаром в июле 1943 года. Неделей позже его полк отправили на
Восточный фронт, где он и оставался до конца войны. Перед войной его, совсем
еще желторотого беззаботного мальчишку, не успели напичкать идеями
«гитлерюгенда» — и он пожинал плоды нацизма, растерянный и истерзанный, коченея
в снегу, на фронте, где не хватало ни боеприпасов, ни людей — едва ли один
немецкий солдат приходился на сотню метров. От военных лет у него сохранились
два воспоминания: жестокие сражения в жестокие морозы — и лицо Ральфа де
Брикассара. Ужас и красота, дьявол и Бог. Наполовину обезумев, наполовину
окоченев, он беспомощно ждал — вот-вот в метель, без парашютов, с пролетающих
над самой землей самолетов посыплются советские партизаны, бил себя в грудь
кулаком и шептал молитвы. Но он и сам не знал, просит ли у Бога патронов для
своего автомата или спасения от русских, молится о своей бессмертной душе, о
новой встрече с тем человеком из римской базилики, о Германии или о том, чтобы
хоть немного полегчало на сердце.
Весной сорок пятого он со своими однополчанами отступал под
натиском русских через Польшу, мечтая только об одном — добраться до той части
Германии, которую заняли англичане или американцы. Ведь если он попадет к
русским, его расстреляют. Он изорвал и сжег свои документы, закопал в землю два
своих Железных креста, украл кое-какую одежду и на датской границе явился к
британским властям. Его отправили в Бельгию, в лагерь для перемещенных лиц.
Здесь он жил целый год на хлебе и овсяной каше-размазне, англичанам больше
нечем было кормить тысячи и тысячи людей, оказавшихся на их попечении, им и
самим приходилось туго, — и только через год они догадались, что им ничего
не остается, кроме как отпустить этих людей на свободу.
Дважды лагерное начальство вызывало Хартгейма для
решительного разговора. Он получит новые документы и право бесплатного проезда
на пароходе в Австралию, отработает за это два года там, где найдет ему
применение австралийское правительство, — и после этого может располагать
собою, как ему вздумается. И это не будет рабский труд, конечно же, за работу
ему будут платить что положено. Но Хартгейм оба раза ухитрился уговорить
чиновников, чтобы его не отправляли с массой других эмигрантов. Он ненавидел
Гитлера, но не Германию, и не стыдился того, что он немец. Его родина —
Германия, больше трех лет он мечтал вернуться домой. Вновь оказаться в стране,
язык которой ему непонятен и где не понимают его языка, — злейшего проклятия
он и вообразить не мог. И вот в начале 1947 года он очутился без гроша на
улицах Аахена, готовый как-то начинать жизнь сначала — он так давно, так
отчаянно этого жаждал.
Он уцелел и сохранил душу живую не для того, чтобы вновь
прозябать в нищете и безвестности. Ибо Лион не просто обладал огромным
честолюбием, пожалуй, он был в некотором роде гений. Он пошел работать в фирму
Грундига и стал изучать область, которая увлекла его с первой минуты, как он
узнал, что такое радар, — электронику. В мозгу его теснилось множество
идей, но он не пожелал продать их Грундигу за миллионную долю их истинной
стоимости. Нет, он тщательно изучил рынок, потом женился на вдове человека,
который ухитрился сохранить две скромные фабрики радиоприемников, и сам занялся
этим производством. Ему было лишь немногим больше двадцати, но что за важность.
Рассуждал он как человек вполне зрелый и искушенный, а в хаосе послевоенной
Германии перед теми, кто молод, открывалось немало возможностей.
Брак был гражданский, и потому католическая церковь дала ему
разрешение на развод; в 1951 году он заплатил Аннелизе Хартгейм ровно вдвое
против того, что стоили в это время две фабрики ее покойного супруга, и
развелся с нею. Однако во второй раз не женился.
Все, что пережил мальчик Хартгейм на грозных ледяных полях
России, не обратило его в бездушную карикатуру на человека; только остановилось
в росте и развитии все, что было в его натуре доброго и нежного, а на первый
план выступили иные качества — ум, суровость, решительность. Тот, кому нечего
терять, может всего добиться, того, кто не чувствителен к боли, ничто не ранит.
Во всяком случае, так говорил себе Хартгейм. А на самом деле он поразительно
схож был с человеком, которого встретил в Риме в 1943 году; подобно Ральфу де
Брикассару, поступая не так, как должно, он сам это понимал. Однако сознание,
что он способен на дурной поступок, ни на миг его не останавливало, он лишь
молча терзался, казнил себя и этим расплачивался за успехи в делах. Многим
покажется, что за это не стоит платить такой дорогой ценой, но он готов был
выстрадать вдвое больше. Еще настанет день — он будет править Германией и
сделает ее такой, о какой мечтает, он искоренит арийско-лютеранскую мораль,
введет более терпимое мировоззрение, широту взглядов. Он не мог обещать, что
перестанет грешить, и оттого ему несколько раз отказывали в исповеди и
отпущении грехов, но, как ни странно, он не расстался с прежней верой, а под
конец в руках его сосредоточились такие деньги и такая власть, что уже не могло
быть речи о виновности, он явился на исповедь, покаялся и получил прощение.
