— Раз уж тебе непременно надо, Фрэнк, так уезжай, это
ничего.
— А тебе пора в постель, Мэгги, пока мама тебя не
хватилась. Беги скорей!
Тут у Мэгги все вылетело из головы: она наклонилась,
подцепила подол ночной рубашонки, просунула его сзади наперед, будто хвостик
поджала, и, придерживая так, пустилась бегом, босыми ногами прямо по колючим
острым щепкам.
Утром встали — Фрэнка нет. Фиа пришла будить Мэгги мрачная,
говорила отрывисто; Мэгги вскочила с постели как ошпаренная, поспешно оделась и
даже не попросила застегнуть ей бесчисленные пуговки.
В кухне мальчики уже сидели угрюмо за столом, но стул Пэдди
пустовал. И стул Фрэнка тоже. Мэгги проскользнула на свое место и замерла,
стуча зубами от страха. После завтрака Фиа велела им всем уходить из кухни, и
тогда, уже за сараем, Боб сказал Мэгги, что случилось.
— Фрэнк сбежал, — прошептал он.
— Может, он просто поехал в Уэхайн, — ответила
Мэгги.
— Да нет же, дурочка! Он ушел в армию. Эх, жалко, мне
лет мало, я бы тоже с ним пошел! Вот счастливчик!
— А мне жалко, что он ушел, лучше остался бы дома. Боб
пожал плечами.
— Вот что значит девчонка, ничего ты не понимаешь!
Против обыкновения, Мэгги не вспылила, услыхав такие обидные слова, и пошла в
дом — может быть, она пригодится матери.
Фиа дала ей утюг, и Мэгги принялась гладить носовые платки.
— А где папа? — спросила она.
— Поехал в Уэхайн.
— Он привезет Фрэнка назад?
— Попробуйте в этом доме сохранить что-нибудь в
секрете! — сердито фыркнула Фиа. — Нет, в Уэхайне ему Фрэнка уже не
найти, он и не надеется. Он даст телеграмму в Уонгануи, полиции и воинскому
начальству. Они отошлют Фрэнка домой.
— Ой, мама, хорошо бы они его нашли! Не хочу я, чтобы
Фрэнк от нас уехал!
Фиа вывернула на стол содержимое маслобойки и стала
ожесточенно лупить полужидкий желтый холмик двумя деревянными лопатками.
— Никто не хочет, чтоб Фрэнк от нас уехал. Потому папа
и постарается его вернуть. — Губы ее дрогнули, она еще сильней принялась
бить по маслу. — Бедный Фрэнк, бедный, бедный Фрэнк! — вздохнула она,
забыв про Мэгги. — Ну почему, почему дети должны расплачиваться за наши
грехи. Бедный мой Фрэнк, такой неприкаянный…
Тут она заметила, что Мэгги перестала гладить, плотно сжала
губы и не промолвила больше ни слова.
Через три дня полиция вернула Фрэнка домой. Сопровождающий
его из Уонгануи сержант сказал Падрику, что Фрэнк отчаянно сопротивлялся, когда
его задержали.
— Ну и вояка же он у вас! Как увидал, что армейских про
него предупредили, мигом дал деру — с крыльца да на улицу, двое солдат — за
ним. Я так думаю, он и улепетнул бы, да не повезло — сразу налетел на наш
патруль. Дрался как бешеный, пришлось им навалиться на него впятером, только
тогда и надели наручники.
С этими словами сержант снял с Фрэнка тяжелую цепь и впихнул
его в калитку; Фрэнк чуть не упал, наткнулся на Пэдди и отпрянул, как
ужаленный.
Младшие дети собрались в десятке шагов позади взрослых,
выглядывали из-за угла дома, ждали. Боб, Джек и Хьюги насторожились в надежде,
что Фрэнк опять кинется в драку;
Стюарт, кроткая душа, смотрел спокойно, сочувственно; Мэгги
схватилась за щеки и сжимала и мяла их ладонями, вне себя от страха — вдруг
кто-то обидит Фрэнка.
Прежде всех Фрэнк обернулся к матери, посмотрел в упор, и в
его черных глазах, устремленных навстречу ее серым, было угрюмое, горькое
понимание, затаенная близость, которая никогда еще, ни разу не выразилась
вслух. Голубые глаза Пэдди обожгли его яростным и презрительным взглядом, ясно
сказали — ничего другого я от тебя и не ждал, — и Фрэнк потупился, словно
признавая, что гнев этот справедлив. Отныне Пэдди не удостоит сына ни словом
сверх самого необходимого, чего требуют приличия. Но трудней всего Фрэнку было
оказаться лицом к лицу с детьми — со стыдом, с позором вернули домой яркую
птицу, так и не пришлось ей взмыть в небо, крылья подрезаны и песнь замерла в
горле.
Мэгги дождалась, пока Фиа не обошла на ночь все спальни,
выскользнула в приотворенное окно и побежала на задворки. Она знала, Фрэнк
забьется на сеновал, подальше от отца и от всех любопытных взглядов.
— Фрэнк, где ты, Фрэнк? — позвала она громким
шепотом, пробираясь в безмолвной кромешной тьме сарая, босыми ногами чутко,
точно зверек, нащупывая куда ступить.
— Я здесь, Мэгги, — отозвался усталый голос,
совсем не похожий на голос Фрэнка, угасший, безжизненный.
И она, подошла туда, где он растянулся на сене, прикорнула у
него под боком, обняла, насколько могла дотянуться руками.
— Ой, Фрэнк, я так рада, что ты вернулся! Фрэнк глухо
застонал, сполз пониже и уткнулся лбом ей в плечо. Мэгги прижала к себе его
голову, гладила густые прямые волосы, бормотала что-то ласковое. В темноте он
не мог ее видеть, от нее шло незримое тепло сочувствия, и Фрэнк не выдержал. Он
зарыдал, все тело сжималось в тугой узел жгучей боли, от его слез ночная
рубашка Мэгги промокла, хоть выжми. А вот Мэгги не плакала. В чем-то она, эта
малышка, была уже настолько взрослая и настолько женщина, что ощутила острую
неодолимую радость: она нужна! Она прижала к груди голову брата и тихонько
покачивалась, будто баюкала его, пока он не выплакался и не затих,
опустошенный.
Часть II. 1921 — 1928. Ральф
Глава 3
Эта дорога на Дрохеду ничуть не напоминает о днях юности,
думал преподобный Ральф де Брикассар; щурясь, чтоб не так слепил глаза капот
новенького «даймлера», он вел машину по ухабистым колеям проселка, ныряющего в
высокой серебристой траве. Да, тут вам не милая туманная и зеленая Ирландия. А
сама здешняя Дрохеда? Тоже не поле битвы и не резиденция власти предержащей.
Впрочем, так ли? Живое чувство юмора, которое он, правда, уже научился
обуздывать, нарисовало преподобному де Брикассару образ Мэри Карсон — Кромвеля
в юбке, распространяющего на всех и вся неподражаемую величественную
неблагосклонность. Кстати, не такое уж пышное сравнение: бесспорно, сия особа
обладает не меньшей властью и держит в руках не меньше судеб, чем любой
могущественный военачальник былых времен.
За купами самшита и эвкалипта показались последние ворота;
отец Ральф остановил машину, но мотор не выключил. Нахлобучил потрепанную и
выцветшую широкополую шляпу, чтобы не напекло голову, вылез, устало и нетерпеливо
отодвинул железный засов и распахнул ворота. От джиленбоунской церкви до
усадьбы Дрохеда двадцать семь ворот, и перед каждыми надо останавливаться,
вылезать из машины, отворять их, снова садиться за руль, проезжать ворота,
останавливаться, снова вылезать, возвращаться, запирать ворота на засов, опять
садиться за руль и ехать до следующих ворот. Сколько раз им овладевало желание
махнуть рукой по крайней мере на половину этого обряда — мчаться дальше,
оставлять за собой все эти ворота открытыми, точно изумленные разинутые рты; но
даже его внушающий благоговейное почтение сан не помешал бы тогда владельцам
ворот спустить с него шкуру. Жаль, что лошади не так быстры и неутомимы, как
автомобиль, ведь открыть и закрыть ворота можно и не слезая с седла.
