— Ничего не выйдет, — еле выдохнула она. —
Ничего из этого не выйдет, Ливень.
Сбросила туфли, наклонилась, подхватила их и пустилась
бежать, и через три секунды этого мягкого стремительного бега уже не стало
слышно.
А он вовсе не собирался ее догонять, хотя она, видно, этого
опасалась. Саднили разодранные в кровь запястья. Он промокнул их по очереди
носовым платком, пожал плечами, спрятал покрытый пятнами платок и постоял,
прислушиваясь к боли. Немного погодя вынул портсигар, закурил и медленно пошел
по улице. Ни один встречный не догадался бы по его лицу о том, что он чувствует
в эти минуты. Все, чего он желал, к чему стремился, было уже в руках — и вот
потеряно. Глупая девчонка. Когда она, наконец, повзрослеет? Все чувствовать, на
все откликнуться — и от всего отказаться…
Но он был по натуре игрок, из тех, что умеют и проигрывать,
и выигрывать. Долгих семь лет он выжидал, прежде чем на посвящении Дэна ощутил
в ней перемену и решил попытать счастья. И, видно, поторопился. Ну, ничего. Все
может еще обернуться по-другому — завтра или, при нраве Джастины, через год,
через два. Что-что, а сдаваться он не намерен. Надо только быть начеку, и
однажды счастье ему улыбнется.
Внутри у него все дрожало от беззвучного смеха: безмозглая
белобрысая болтливая сорокалетняя бочка! Непонятно, отчего это сорвалось с
языка, разве только потому, что давным-давно эти слова сказала ему бывшая жена.
У таких, мол, всегда бывают камни в печени. Она и сама страдала от этих камней,
бедная Аннелиза, а впрочем, ей-то было все пятьдесят, и она темноволосая, худая
и на диво сдержанная — замкнута, запечатана наглухо, точно джинн в бутылке.
Чего ради я сейчас думаю об Аннелизе? Кампания, которую я терпеливо вел столько
лет, закончилась провалом, и я преуспел не больше, чем бедняжка Аннелиза. Ну,
ничего, фрейлейн Джастина О'Нил! Поживем — увидим.
В окнах дворца горит свет; надо подняться, поговорить
несколько минут с кардиналом Ральфом, с виду он очень постарел. Явно нездоров.
Пожалуй, надо бы его убедить показаться врачам. У Лиона защемило сердце, но не
из-за Джастины — она молода, впереди еще довольно времени. Из-за кардинала
Ральфа, на глазах у которого принял сан его родной сын, а он об этом не
подозревает.
Было еще рано, в вестибюле гостиницы полно народу. Джастина,
уже в туфлях, торопливо прошла к лестнице, наклонив голову, взбежала наверх.
Несколько минут дрожащими руками рылась в сумочке, не находя ключа, думала уже,
что надо будет спуститься к портье, опять выдержать взгляды всей этой толпы. Но
ключ оказался в сумке, она его заметила, должно быть, только на двадцатый раз.
Наконец-то она у себя в номере, ощупью добрела до кровати,
села на край, понемногу стала собираться с мыслями. Уверяла себя, что полна
отвращения, возмущена, разочарована; мрачным неподвижным взглядом уставилась на
четырехугольник слабого света — ночное небо в окне; хотелось ругаться, хотелось
плакать. Никогда уже не будет по-прежнему, и это трагедия. Потерян самый
близкий друг. Предательство.
Пустые, лживые слова; внезапно она поняла, почему так
перепугалась, убежала от Лиона, будто он не поцеловал ее, а покушался на
убийство. Это настоящее! Такое чувство, словно наконец-то она дома, а она не
желает возвращаться домой — и не желает связывать себя любовью. Дом — это
тупик, и любовь — тупик. Больше того, хотя признание это достаточно
унизительно: пожалуй, она и не умеет любить. Будь она на это способна, уж
наверно раз-другой осторожность ей изменила бы; уж наверно хоть раз-другой в
ней шевельнулось бы чувство посильней, чем снисходительное расположение к ее не
слишком многочисленным любовникам… Джастине сейчас и в голову не пришло, что не
случайно она выбирала любовников, ничуть не опасных для ее независимости, к
которой она сама себя приучила и с которой прочно свыклась, и уже считала,
будто это у нее от природы. Впервые в жизни ей не на что опереться, не с чем сравнивать.
Ничто в прошлом не утешает, ни разу там не вспыхнуло сильное, глубокое чувство
— в ней ли самой или в ком-нибудь из этих мимолетных, как тени, любовников. Не
помогают и воспоминания о Дрохеде, ведь там она тоже всегда от всех
отгораживалась.
Правильно, от Лиона непременно надо было сбежать. Сказать
«да», отдать себя в его власть, а потом видеть, как он убедится, насколько она
несостоятельна, и отшатнется? Невыносимо! Он поймет, какая она на самом деле, и
это убьет его любовь. Невыносимо — согласиться и под конец быть отвергнутой раз
и навсегда. Куда лучше отвергнуть самой. Так, по крайней мере, не пострадает
гордость, а гордости в Джастине ничуть не меньше, чем в ее матери.
Никогда, никогда Лион не должен узнать, какая она на самом
деле, под маской дерзкого легкомыслия.
Он влюбился в ту Джастину, какую видит; она ведь не давала
ему случая заподозрить, какое море сомнений скрывается под легкомысленной
внешностью. Это подозревает — нет, знает — только Дэн.
Она низко наклонилась, прижалась лбом к прохладному ночному
столику, по лицу ее струились слезы. Вот потому-то она так любит Дэна. Он знает
настоящую Джастину и все равно ее любит. Помогают и кровные узы, и вся их
жизнь, столько общих воспоминаний и сложностей, горестей и радостей. А Лион —
чужой, он не связан с нею, как Дэн и даже как остальная ее родня. Он вовсе не
обязан ее любить.
Джастина всхлипнула, отерла ладонью мокрые щеки, пожала
плечами и принялась за нелегкую задачу — надо затолкать то, что случилось,
куда-нибудь в самый дальний угол сознания — и не ворошить, не вспоминать. Она
это умеет, всю жизнь она совершенствовала эту технику. Только надо вечно быть
чем-то занятой, надо, чтоб тебя поглощали разные дела и недосуг было думать о
том, что внутри. Джастина протянула руку, щелкнула выключателем настольной
лампы.
Видно, кто-то из дядюшек занес это письмо к ней в комнату,
вот оно лежит на ночном столике — голубой конверт авиапочты, в верхнем углу
марка с портретом королевы Елизаветы.
"Джастина-лапонька! — писал Клайд
Долтинхем-Робертс. — Возвращайся в лоно родного театра, ты нам необходима!
Приезжай сейчас же! В репертуаре нового сезона есть одна беспризорная роль, и,
шепну тебе на ушко, я сильно подозреваю, что ты не прочь будешь ее сыграть. Как
насчет Дездемоны, лапонька? С Марком Симпсоном в роли твоего Отелло? Репетиции
для главных участников начинаются на следующей неделе — конечно, если тебе это
любопытно».
Если ей это любопытно! Сыграть Дездемону! Дездемону — в
Лондоне! И Отелло — сам Марк Симпсон! Такое счастье выпадает раз в жизни. Она
вмиг почувствовала себя на седьмом небе, то, что произошло у нее с Лионом, уже
не имеет значения, нет, вернее, обретает совсем иное значение. Пожалуй, если
быть очень, очень осторожной, удастся сохранить любовь Лиона; знаменитая,
прославленная актриса всегда занята, у нее остается не очень-то много времени
на любовников. Стоит попытаться. Если она заметит, что он вот-вот поймет
истину, всегда остается путь к отступлению. Чтобы не лишиться Лиона, тем более
— этого нового Лиона, она готова на все, только маску свою ни за что не
сбросит.
