"Милый Ливень, — говорилось в записке, —
простите, что я в тот вечер удрала, как ошалелая, сама не знаю, что на меня
нашло. Наверно, издергалась, уж очень трудный выдался день. Пожалуйста,
извините, я себя показала совершенной балдой. Мне совестно, что я подняла
столько шуму из-за пустяка. Подозреваю, что и вы в тот день были не в себе,
отсюда признание в любви и прочее. Так вот, вы меня простите, и я вас тоже
прощаю. Пожалуйста, останемся друзьями. Даже думать не могу, чтобы нам с вами
рассориться. Когда будете в Лондоне, приходите ко мне ужинать, и мы заключим
самый настоящий мирный договор».
Подпись, как всегда, просто «Джастина». Никаких нежных слов
— они у нее не в обычае. Сдвинув брови, Лион вчитывался в бесхитростные
небрежные строки, словно пытался сквозь них разглядеть, что было у нее на уме,
когда она их писала. Безусловно, это — предложение дружбы, но только ли? А что
еще? Со вздохом он поневоле себе признался — всего вероятней, почти ничего. Он
отчаянно ее напугал; она хочет сохранить его дружбу, стало быть, он немало для
нее значит, но очень, очень сомнительно, чтобы она по-настоящему понимала, что
у нее к нему за чувство. Ведь теперь она уже знает: он ее любит; если б она в
себе разобралась, поняла, что и сама его любит, она бы так прямо и написала.
Однако почему же она не поехала с Дэном в Грецию, а вернулась в Лондон? Не надо
бы обманываться надеждой, что это из-за него… но, наперекор опасениям, надежда
становилась все радужней, настроение настолько поднялось, что Лион вызвал
секретаршу. Десять утра по Гринвичу, в этот час всего вернее можно застать
Джастину дома.
— Соедините меня с лондонской квартирой мисс
О'Нил, — распорядился он и несколько секунд ждал, брови сошлись над переносьем
в одну резкую черту.
— Ливень! — В голосе Джастины откровенная
радость. — Получили мое письмо?
— Только что. Чуть помолчала, спросила:
— И вы скоро придете поужинать со мной? — Я буду в
Англии в ближайшую пятницу и в субботу. Даю вам слишком короткий срок?
— Нет, если вас устраивает субботний вечер. Пятница
отпадает, я репетирую Дездемону.
— Дездемону?
— Ну да, вы же ничего не знаете! Клайд написал мне в
Рим и предложил сыграть. В роли Отелло Марк Симпсон, ставит сам Клайд. Чудесно,
правда? Я первым же самолетом вернулась в Лондон.
Он прикрыл глаза рукой — спасибо, секретарша у себя, в
приемной перед его кабинетом, и не видит его лица.
— Джастина, herzchen, это просто замечательная
новость. — Он постарался, чтобы голос его прозвучал восторженно. — А
я удивлялся, что привело вас обратно в Лондон.
— Ну, Дэн все понял, — беззаботно сказала
Джастина, — я думаю, он даже рад побыть один. Он сочинил какую-то басню,
будто я ему нужна, потому что стану шпынять его и заставлю съездить домой, но,
по-моему, просто он боится, вдруг я подумаю, что теперь, когда он стал
священником, я ему ни к чему.
— Очень может быть, — вежливо согласился Лион.
— Так, значит, в субботу вечером, — сказала
Джастина, — Давайте к шести, тогда мы на досуге с помощью бутылочки-другой
обсудим статьи мирного договора, а когда придем к соглашению, я вас накормлю.
Решено?
— Да, конечно. До свиданья, herzchen.
Она дала отбой, и все оборвалось; с минуту Лион сидел с
трубкой в руке, потом, пожав плечами, положил ее на рычаг. Черт ее побери, эту
Джастину! Она начинает мешать ему работать.
Она мешала ему работать и в следующие несколько дней, хотя
едва ли кто-нибудь это замечал. А в субботу вечером, вскоре после шести, он
явился к ней домой, как всегда, с пустыми руками — не так-то просто ей
что-нибудь подарить. К цветам она равнодушна, конфет не ест, а подарок поценней
небрежно закинет куда-нибудь в угол и забудет про него. Похоже, она дорожит
только подарками Дэна.
— Шампанское перед ужином? — удивился Лион.
— Ну, я думаю, по такому случаю это необходимо, вы не
согласны? Ведь это наш самый первый разрыв и самое первое примирение.
Ответ прозвучал вполне правдоподобно; Джастина указала гостю
на уютное кресло, а сама устроилась на ковре из светло-коричневых шкур кенгуру,
губы ее чуть приоткрылись, будто, что бы он сейчас ни сказал, у нее уже готова
следующая реплика.
А он не в силах вести беседу — сперва надо хоть немного
разобраться в ее настроении — и только молча к ней присматривается. Прежде ему
ничего не стоило держаться словно бы равнодушно, но сейчас, при первой встрече
после того поцелуя, пришлось себе признаться, что сохранять равнодушие впредь
будет куда трудней.
Вероятно, даже когда она совсем состарится, в ее лице и
повадках останется что-то ребяческое, словно ей не суждено обрести чего-то, что
отличает зрелую женщину. Похоже, всем ее существом верховодит трезвый,
эгоистичный и логичный рассудок, и, однако, Лиона неодолимо влечет к ней,
кажется, никогда никакая другая женщина ее не заменит. Он даже ни разу не
спросил себя, а стоит ли она того, чтобы так долго и трудно ее завоевывать? С
философской точки зрения, наверно, не стоит. Но что за важность? Только ее он
добивается, только к ней стремится.
— Вы сегодня очень мило выглядите, herzchen, —
сказал он наконец и приподнял бокал довольно неопределенным жестом: то ли
провозглашая тост, то ли приветствуя противника.
В небольшом викторианском камине алеют раскаленные уголья,
экрана перед ним нет, но Джастина, видно, не против жары — пристроилась на
ковре, совсем близко к огню, и не сводит глаз с Лиона. Потом со звоном
отставила бокал к камину, подалась вперед, обхватив руками колени, босые ступни
прячутся в складках черного, как ночь, платья.
— Не могу я ходить вокруг да около. Вы серьезно это
говорили, Ливень?
Его разом отпустило, с огромным облегчением он откинулся в
кресле.
— Что именно?
— То, что вы сказали в Риме… Что вы меня любите.
— Так вот что вы хотите знать, herzchen? За этим и
звали?
Джастина отвела глаза, пожала плечами, опять посмотрела на
Лиона и кивнула:
— Да, конечно.
— Зачем же снова это ворошить? Вы мне тогда высказали
все, что думали, и я так понял, что приглашен сегодня не воскрешать прошлое, а
только поразмыслить о будущем.
— Ох, Ливень! Вы так говорите, точно я бессовестное
трепло. Даже если так, уж наверно вы сами знаете почему.
— Нет, не знаю. — Он отставил бокал, наклонился,
чтобы лучше видеть ее лицо. — Вы весьма выразительно дали мне понять, что
моя любовь вам ни в какой мере не нужна, и я надеялся, что вы хотя бы из
приличия воздержитесь от разговоров на эту тему.
Джастина никак не думала, что в этот вечер, чем бы он ни
кончился, она окажется в таком неловком положении — все-таки ведь это он, Лион,
выступил сперва в роли просителя, вот и ждал бы смиренно, чтобы она изменила
свое решение. А он все обернул против нее. И теперь изволь чувствовать себя
напроказившей девчонкой, которую отчитывают за какую-то дурацкую выходку.
