— Вот что, приятель, ведь не я, а вы первый нарушили
наш status quo! Я вовсе не собираюсь просить прощенья за то, что уязвила
самолюбие великого Хартгейма, не для того я вас нынче приглашала!
— Переходите к обороне, Джастина? Она нетерпеливо
передернулась.
— Да, черт побери! И как вы ухитряетесь меня до этого
довести, Ливень? Хоть бы раз доставили мне удовольствие, дали взять над вами
верх!
— Если б я хоть раз вам поддался, вы бы меня
вышвырнули, как старую тряпку, — сказал он с улыбкой.
— Это я и сейчас могу, дружище!
— Чепуха! Если до сих пор не вышвырнули, так уже и не
вышвырнете. Вы и впредь со мной не раззнакомитесь, потому что со мной вы как на
иголках.
— Поэтому вы и сказали мне, что любите? — через
силу спросила Джастина. — Просто схитрили, чтоб держать меня как на
иголках?
— А как по-вашему?
— По-моему, вы просто стервец! — процедила она
сквозь зубы, на коленках по ковру придвинулась к нему вплотную, пусть получше
разглядит, до чего она зла. — Только попробуйте еще раз сказать, что вы
меня любите, несчастный немецкий обалдуй, и я плюну вам в физиономию!
Обозлился и Лион.
— Нет, больше я этого не скажу! Вы же не для того меня
приглашали, так? Мои чувства нисколько вас не интересуют, Джастина. Вы меня
позвали, чтобы испытать ваши собственные чувства, а что по отношению ко мне это
несправедливо, подумать не потрудились.
Она не успела отшатнуться — он нагнулся к ней, схватил за
руки чуть пониже плеч, стиснул ее коленями — не вырваться. И вмиг ее ярости как
не бывало — кулаки разжались, она оперлась ладонями на его бедра, запрокинула
голову. Но Лион не поцеловал ее. Разнял руки, перегнулся назад, погасил лампу
за спиной и, отпустив Джастину, откинулся головой на спинку кресла, и не
понять, понадобилась ли ему темнота, нарушаемая лишь отсветом камина, чтоб
заняться любовью или просто чтобы Джастина не видела его лица. Растерянная, в
страхе — вдруг он совсем ее оттолкнет, она ждала: что он скажет, как быть
дальше? Да, следовало раньше понять, что с такими, как Лион, шутки плохи. Они
непреклонны, как сама смерть. Ну почему она не может прижаться головой к его
коленям и сказать — люби меня, Ливень, прости, я виновата, не могу я без тебя…
Наверно, если б сейчас добиться близости с ним, какая-то плотина прорвалась бы,
и все хлынуло бы наружу…
Все еще замкнутый, отчужденный, он позволил ей снять с него
пиджак, развязать галстук, но, расстегивая на нем рубашку, она уже понимала —
все это зря. В ее репертуар не входит сноровка соблазнительницы, умеющей самыми
обыденными действиями будить эротическое волнение. Такие важные минуты, а она
все испортила. Пальцы ее дрогнули, губы скривились. И она заплакала навзрыд.
— Нет, нет! Herzchen, liebchen
[20]
, не
плачь! — Лион притянул ее на колени к себе, прижал ее голову к своему
плечу, обнял. — Прости меня, herzchen, я не хотел доводить тебя до слез.
— Теперь ты знаешь, — всхлипывая, выговорила
Джастина. — Ни на что я не гожусь. Я же тебе сказала, все зря, ничего у
нас не выйдет. Я так боялась тебя потерять, Ливень, но я же знала, если ты
увидишь, какая я никчемная, ничего у нас не выйдет!
— Ну конечно, ничего бы не вышло. Как могло быть иначе?
Ведь я не помогал тебе, herzchen. — Он приподнял ее голову, заглянул в
лицо и стал целовать веки, мокрые щеки, уголки рта. — Это не ты, это я
виноват. Я старался тебе отплатить, хотел посмотреть, далеко ли ты зайдешь,
если я не сделаю ни шага навстречу. Но, видно, я не так тебя понял, nicht Wahr?
[21]
— Голос его зазвучал глуше, и в нем явственней слышался
немецкий акцент. — Слушай, если ты этого хочешь, будет и это, будет и то и
другое.
— Нет, Ливень, пожалуйста, давай про это забудем! Не
умею я чувствовать по-человечески. Ты только во мне разочаруешься!
— Ты все прекрасно умеешь, herzchen, я это понял, когда
видел тебя на сцене. Как ты можешь в себе сомневаться, когда ты со мной?
Это было так верно, что слезы ее разом высохли.
— Поцелуй меня, как поцеловал в Риме, — прошептала
она. Только это было совсем, совсем не похоже на тот поцелуй в Риме. Там было
что-то грубое, внезапное, опасное, здесь — глубокая истома, в нее погружаешься
неспешно, и все, что ощущаешь кожей, и на запах, и на вкус, проникнуто
сладострастием. Пальцы Джастины вернулись к пуговицам его рубашки, пальцы Лиона
— к молнии ее платья, потом он притянул ее руку себе под рубашку, на грудь, где
густо курчавилась мягкая поросль. Внезапно его губы крепче прижались к ее шее,
и, беспомощная, потрясенная, Джастина едва не потеряла сознание, почудилось —
она падает, и оказалось, она и вправду распростерта на шелковистом ковре и
смутно различает над собой лицо Лиона. На нем уже нет рубашки, а может быть, не
только рубашки, в пляшущих отсветах камина видны лишь его плечи и красивые
сурово сжатые губы. Нет, она навсегда уничтожит эту суровую складку! Она
зарылась пальцами в густые волосы у него на затылке, притянула к себе его
голову — пускай целует еще, крепче, крепче!
Какое это было чувство! Губами, руками, всем телом она
узнавала каждую частицу его тела, словно обрела что-то извечно родное и все же
сказочное, неведомое. Мир сжался до полоски у камина, где отсветы огня плещут о
край темноты, и Джастина раскрывается ему навстречу и понимает наконец-то, что
было его секретом все годы их знакомства: что в воображении он, должно быть,
обладал ею уже тысячи раз. Это подсказывают ей и опыт, и впервые пробудившееся
женское чутье. И она беспомощна, обезоружена. Со всяким другим такая
беспредельная близость, такая поразительная чувственность ужаснули бы ее, но он
заставил ее понять, что все это — для нее одной. И она знала, все это — только
для нее. До последнего мгновения, когда она вскрикнула, не в силах больше ждать
завершения, она так сжимала его в объятиях, что, казалось, ощущала каждую его
косточку.
В утоленном спокойствии проходили минуты. Теперь оба дышали
ровно, легко и свободно, голова его лежала у нее на плече, ее колено — на его
бедре. Постепенно ее стиснутые руки разжались, она сонно, ласково стала
поглаживать его по спине. Лион вздохнул, повернулся, откинулся навзничь,
казалось, он отдается в ее власть, бессознательно ждет, что она еще полней
насладится их слиянием…
И все же она была застигнута врасплох, задохнулась от
изумления; он сжал ее виски ладонями, притянул к себе, его лицо было совсем
близко, и она увидела — в этих губах уже нет ни следа вечной суровой сдержанности,
так они сложены только из-за нее и для нее одной. Вот когда в ней поистине
родились и нежность, и смирение. Наверно, это отразилось на ее лице, потому что
глаза Лиона так засияли ей навстречу, что она уже не могла вынести его взгляда,
наклонилась еще ниже и прильнула губами к его губам. Наконец-то мысли и чувства
сплавились воедино, и у нее даже крика не вырвалось, беззвучный счастливый
всхлип потряс все ее существо, она уже ничего не сознавала, только слепо
наслаждалась полнотой каждого мига. Мир замкнулся в последней завершенности, и
все исчезло.
